— Мнѣ кажется страннымъ, сказалъ Клеанѳъ, что ты, Демея, ты, столь искренно преданный дѣлу религіи, тѣмъ не менѣе утверждаешь таинственность и непостижимость природы Божества и такъ ревностно настаиваешь на томъ, что у послѣдняго нѣтъ никакого сходства, никакого подобія съ человѣческими существами. Я охотно допускаю, что Божество обладаетъ многими такими силами и атрибутами, которые не доступны нашему пониманію, но если наши идеи, въ доступныхъ имъ предѣлахъ, не оказываются правильными, адэкватными и соотвѣтствующими дѣйствительной природѣ Божества, тогда я не знаю, есть-ли вообще въ этомъ вопросѣ что-либо заслуживающее отстаиванія. Развѣ одно имя, безъ всякаго значенія, такъ ужъ необычайно важно? И чѣмъ-же вы, мистики, признающіе абсолютную непостижимость Божества, отличаетесь отъ скептиковъ и атеистовъ, которые утверждаютъ, что первая причина всего неизвѣстна и непостижима? Велика должна быть ихъ смѣлость, если, отвергнувъ сотвореніе [вселенной] духомъ, — я подразумѣваю подъ этимъ духъ, сходный съ человѣческимъ (ибо другого я не знаю) — они берутся доказать съ достовѣрностью другую специфическую и доступную пониманію причину; и совѣсть ихъ поистинѣ должна быть очень ужъ чувствительна, если они отказываются назвать всеобщую, неизвѣстную причину Богомъ или Божествомъ, и наградить ее всѣми тѣми выспренними восхваленіями и безсмысленными эпитетами, которые вамъ заблагоразсудилось-бы потребовать отъ нихъ.
— Кто-бы могъ вообразить, отвѣчалъ Демея, что Клеанѳъ, уравновѣшенный философъ Клеанѳъ, попробуетъ опровергнуть своихъ противниковъ при помощи насмѣшливаго прозвища и, по примѣру современныхъ намъ заурядныхъ фанатиковъ и инквизиторовъ, прибѣгнетъ къ поношеніямъ и къ декламаціи вмѣсто того, чтобы пользоваться разсужденіемъ! Развѣ не видитъ онъ, что на подобные доводы легко отвѣтить тѣмъ-же, и что названіе антропоморфиста такъ-же нелестно и такъ-же богато опасными послѣдствіями, какъ и эпитетъ мистика, которымъ онъ почтилъ насъ? Право, Клеанѳъ, подумай о томъ, что ты утверждаешь, когда представляешь себѣ Божество столь сходнымъ съ человѣческимъ духомъ и умомъ. Что такое душа человѣка? Совокупность различныхъ способностей, аффектовъ, чувствъ, идей, — правда объединенныхъ въ единое я или личность, но тѣмъ не менѣе отличныхъ другъ отъ друга. Когда душа разсуждаетъ, идеи, составляющія части ея разсужденія, располагаются въ извѣстной формѣ, въ извѣстномъ порядкѣ, который не сохраняется въ цѣлости даже на мгновеніе, но тотчасъ-же уступаетъ мѣсто другому расположенію. Возникаютъ новыя мнѣнія, новыя страсти, новые аффекты, новыя чувствованія, постоянно измѣняющія картину душевнаго состоянія и вносящія въ нее самое крайнее разнообразіе, самую быструю смѣну, какія только можно вообразить. Какъ-же это совмѣстимо съ той совершенной неизмѣняемостью и простотой, которую всѣ истинные теисты приписываютъ Божеству? При помощи одного и того-же акта, говорятъ они, Божество видитъ прошедшее, настоящее и будущее; его любовь и ненависть, его милосердіе и справедливость — одно единичное дѣйствіе. Божество все — въ каждомъ пунктѣ пространства; оно цѣликомъ — въ каждомъ мгновеніи времени. Въ немъ нѣтъ ни послѣдовательности, ни перемѣны, ни увеличенія, ни уменьшенія. То, что оно есть, не заключаетъ въ себѣ ни тѣни различія или разнообразія, и то, что оно есть въ данное мгновеніе, тѣмъ-же оно всегда было и всегда будетъ, и не проявится у него ни новаго сужденія, ни новаго чувствованія или дѣйствія. Оно пребываетъ въ единомъ, простомъ, совершенномъ состояніи, и никакъ нельзя сказать, что такой-то его актъ отличенъ отъ другого, или что такое-то его сужденіе, такая-то его идея возникли только что, и въ смѣнѣ [мыслей] уступятъ мѣсто другому сужденію, другой идеѣ.
