Въ литературѣ мы можемъ иногда встрѣтиться съ такими красотами, которыя какъ будто противорѣчатъ всѣмъ правиламъ, по тѣмъ не менѣе располагаютъ къ себѣ и возбуждаютъ воображеніе, вопреки всѣмъ предписаніямъ эстетики и вопреки авторитету общепризнанныхъ корифеевъ искусства. Если-же аргументъ въ защиту теизма противорѣчитъ принципамъ логики, какъ ты это заявляешь, то его всеобщее неотразимое вліяніе ясно доказываетъ, что могутъ быть и аргументы такого-же, неподчиняющагося правиламъ, характера. Какія-бы хитросплетенныя возраженія ни выставлялись противъ того, — тѣмъ не менѣе цѣлесообразно-устроенный міръ, равно какъ связная, членораздѣльная рѣчь, всегда будутъ считаться неопровержимымъ доказательствомъ планомѣрности и преднамѣренности.
Иногда случается, я долженъ признаться въ этомъ, что религіозные аргументы не оказываютъ должнаго вліянія на какого-либо невѣжественнаго дикаря или варвара; но это не потому, что они туманны и трудны, а потому, что онъ никогда не задаетъ себѣ никакихъ вопросовъ по этому поводу* Откуда проистекаетъ чудесное строеніе любого животнаго? Отъ совокупленія его родителей А эти послѣдніе? Отъ совокупленія своихъ родителей. Нѣсколько такихъ отступленій назадъ — и объекты удаляются на такое разстояніе, что для дикаря они совершенно исчезаютъ но мракѣ, тускнѣютъ, и у него не хватаетъ любознательности, чтобы слѣдить за ними дальше. Однако у него это не догматизмъ и не скептицизмъ, но ограниченность, — состояніе ума весьма отличное отъ твоего критическаго, пытливаго склада, мой остроумный другъ. Ты умѣешь заключать о причинахъ на основаніи дѣйствій, ты умѣешь сравнивать наиболѣе отдаленные и несходные объекты, и твои самыя крупныя ошибки порождаются не безплодностью мысли и изобрѣтательности, а слишкомъ богатой плодовитостью ума, которая заглушаетъ твой природный здравый смыслъ чрезмѣрнымъ изобиліемъ излишнихъ сомнѣній и возраженій.
Тутъ я могъ замѣтить, Гермиппъ, что Филонъ былъ нѣсколько сконфуженъ и смущенъ; но пока онъ колебался, не зная что отвѣтить, на его счастье Демея вмѣшался въ разговоръ, чѣмъ вывелъ его изъ неловкаго положенія.
— Я долженъ сознаться, Клеанѳъ, сказалъ Демея, что примѣръ твой, заимствованный изъ книгъ и языка, именно ввиду своей простоты обладаетъ особой силой; но-нѣтъ-ли какъ разъ въ этомъ обстоятельствѣ и нѣкоторой опасности? не можетъ-ли это внушить намъ извѣстную самонадѣянность, заставивъ насъ воображать, будто мы постигаемъ Божество и имѣемъ адэкватную идею объ его природѣ и аттрибутахъ? Когда я читаю книгу, я вхожу въ духъ и намѣренія автора; я временно какъ-бы превращаюсь въ него самого и непосредственно переживаю, непосредственно представляю всѣ тѣ идеи, которыя чередовались въ его воображеніи, когда онъ работалъ надъ своимъ произведеніемъ. Но мы, конечно, никогда не будемъ въ состояніи настолько сблизиться съ Божествомъ: его пути — не наши; его аттрибуты совершенны, но непостижимы; и книга природы содержитъ въ себѣ болѣе великую, болѣе необъяснимую загадку, чѣмъ любая понятная для насъ рѣчь, любое разсужденіе.
