— Неужели все спят?
— Все. Известно, они деликатной жизни не понимают, — пояснил артист Володька. — Теперь в Питере только что в разгул идут. Тут, как десять часов, — шабаш. Коты и те дрыхнут!
— Как рано встают иноки?
— Рано-то рано. А только и тоска же!
— Не для веселья собрались! Целый день на работе, — пояснил мне Степка. — Вот как четыре утра, так иноки и за дело. Кто куда. Всем послушание назначено!
— Ну, уж и всем!
— Завтра сами увидите. Ни одного, чтобы так болтался. Тут монастырь строгий!
Тишина давила. Громадным кладбищем казались кельи, соборы, дома… Среди бесцветной финской ночи они были еще мертвее, точно бескровное, ничем не озаренное лицо трупа. Сделал я еще несколько шагов… Что это? Прелестный молодой голос… Простая корельская песня, нервно вздрагивающая, точно подстреленная птица, что на земле бьется, шевелит ослабевшими крыльями, силясь подняться повыше, на простор, а сыра земля ее держит… Больное сердце создает такие песни. Из больной груди плачут они безутешные…
— Кто это?
— Должно, из молодых монахов!
Двери гостиницы заперты.
Мы начали было стучать. Сначала Володька заколотился.
— Ты что, черт! Разве так можно? В кое место попал, что ломишься?
Попробовал Степка раза два-три. Прислушались — никого и ничего.
— Отец Никандра спит, должно быть. Усь-ка, я его подыму. В окно постучу!
Я сел на лавочку. Стучали довольно долго. Наконец в окне кельи показалась чья-то седая голова.
— Кто тут?
— Богомольца в лодке привезли. Благослови в гостиницу, отец Никандра!
— В лодке? Вона! Какой богомолец, из именитых?
— Генерал, — соврал Володька. — Из Питера, отец Никандра!
Через минуту, наконец, отворились двери. Гостинник, иеромонах[39] Никандр, весь сухой, зорко поглядывающий одним здоровым глазом, в то время как другой, кривой, шарит что-то на стороне, заторопился… Под руку даже подхватил меня.
— Вы извините, отец Никандр, я не генерал, и вообще нигде не служу!
— Не служите! Что ж так? А вы бы послужили. Генералом бы, пожалуй, вышли. Ты, брат Владимир, все в нераскаянности своей пребываешь. На обмане только и стоишь; развлечение мыслей у тебя замечаю особливое. А ты себя в нетерпеливости укоряй. Не мог меня дождаться — генерала выдумал!
— Прости, отец Никандра, я это так…
— Что прости… Я прощу, а только самоуничижения не вижу в тебе никакого. Мысли-то у тебя какие. Все ты паришь к предметам не полезным, а душевредным. Пожалуйте! — обернулся он ко мне.
Длинный, белый коридор по обеим сторонам, точно кельи одиночного заключения, малые комнатки, в одно окно каждая. Стены начисто выбелены известкой. Постели чистые, но грубые, по монашескому положению. В комнате две кровати, простой некрашеный стол и табурет.
