От догадки перехватило дыхание… Верить не хотелось, хотелось надеяться, что на глазах повязка, что кто-то так шутит… Но пальцы коснулись лица, не встретив преграды.
— Включите свет, — попросила тихо, потому что на громкое не было сил. Да и голова болела до тошноты.
Все смолкло. А потом послышалось взволнованное:
— Ари, доченька… посмотри на меня!
Королева? Почему её голос звучит так странно? В темноте ничего не видно, но, похоже, что она плачет.
— Ваше величество, пожалуйста, попросите включить свет. В темноте ничего не видно.
Всхлип, переходящий в тонкий, заглушенный вой. И — смерч звуков. Какие-то команды, приказы. Меня трогали, поворачивали во все стороны, прикасались к лицу, глазам… Тошнить стало сильнее, но попросить, чтобы меня оставили в покое, не могла — сил не осталось даже на то, чтобы вспомнить, что случилось. Кажется, Ласка закинулась… Или что-то другое?
— Простите…
Меня не услышали, пришлось повторить громче:
— Пожалуйста, включите свет, мне страшно.
Я спокойно ходила по темным улицам. Бродила по дому ночью. Часами могла сидеть на подоконнике, вглядываясь в неясные тени. Но темнота, что окружала сейчас, была другой. Она словно облепила лицо густым слоем, въелась в кожу чем-то маслянистым и душила, как слишком туго завязанный шарф. И петля затягивалась все сильнее.
— Включите свет! — от ужаса прорезался голос, но никто и не подумал выполнить просьбу. Только засуетились сильнее. Ну что же, придется самой.
Чьи-то руки прижали к кровати. Резкий голос приказал всем убираться. Он показался знакомым, но определить, кто прикрикнул на держащих меня людей, получилось не сразу. Паника заставила забыть обо всем, в нос ударил едкий запах нашатыря. Такой сильный, что аромат туалетной воды, исходящий от одежды, почувствовался не сразу.
— Успокойся. Девочка моя. Бедная моя девочка…
Кто это? Почему так нежно обнимают руки? И почему…
Осознание приходит не сразу. Король. Он тихо укачивал меня, прижав к груди. А через несколько минут послышалось негромкое:
Лунную зыбку легонько качну,
Сон смежит очи…
Старая колыбельная, которую пела мне Нори. Она успокаивала, хотя слышать её в таком исполнении было странно.
То ли знакомая мелодия, то ли прерывающийся голос, дрожащий, словно от невыплаканных слез, успокоили. Темнота уже не казалась такой жуткой и чудовища отступили.
А король все пел, покачивая меня, словно младенца, и это было прекрасно.
Сарто тоже возился со мной: подбрасывал высоко-высоко, к самому небу, катал на плечах, взбрыкивая, как норовистая лошадка, кружил, крепко ухватив за руки… Отрывки из детства яркими фотографиями всплывали в памяти, сменяя друг другая, как в калейдоскопе. Но тот, кого я звала отцом, ни разу не пел колыбельных. В его руках было безопасно, но никогда — уютно.
