— Откуда… сведения? — сощурился Генрих, поднимая лицо. Перед глазами колыхалось огненное марево, силуэты — белые женщин и черные мужчин — рассыпались фрагментами, никак не собрать воедино.
— На заседании парламента поговаривали, — с охотой откликнулся рассказчик, поворачивая меловое лицо, окаймленной траурной бородкой. — Кому знать, как не им?
— Клевета!
Бокал хрустнул и упал на ковер, блеснув надколотым боком.
— Милый! — Марцелла вскинулась следом, обвила руками, точно плющом.
— Оставь! — все смазалось — вазы, свечи, перья, сюртуки, мундиры, лица. — Кто это сказал?
— Да есть ли дело? — пожал плечами рассказчик. — А, впрочем, это был герр Бауэр.
— Бауэр… — повторил Генрих, перекатывая имя на языке. Один из прихвостней Дьюлы, мошенник и казнокрад. — Не тот ли, что недавно вернулся с курорта, где безуспешно лечил сифилис?
Кто-то сдавленно хихикнул. Генриха трясло, к мешанине запахов примешивался новый — запах горелой древесины. Просто очередная иллюзия, вызванная нервозом и гневом. И все вился и вился над ухом встревоженный шепот Марцеллы:
— Забудь, прошу! Вот, обними меня! Целуй!
И сама тянула жадно-гибкие руки, бесстыдно льнула, пьяно дышала в губы.
— Он ответит за клевету, — сказал Генрих. — Они все.
— Да, мой золотой мальчик. Да, — шептала она, целуя его в подбородок, щеки, лоб. — Скажешь — казнишь. Захочешь — подаришь жизнь. Но теперь забудь и веселись! Эта ночь твоя, не так ли обычно говоришь? Вот, хочешь, спою тебе?
— Спой, Марци! — выкрикнул кто-то из мутной пелены.
— Давно не видел тебя, Марцелла! — вторили ему. — Порадуй!
— Спой!
— Одну песню! Эй!
Ее глаза блестели, тревожно заглядывали в темную душу любовника, искали хоть проблеск света и… находили ли?
— Спой, — хрипло повторил и Генрих, проводя ладонью по копне ее волос, оглаживая щеку и чувствуя, как Марцелла деревенеет от его прикосновения. Больше двух лет вместе, а все не привыкнет. Да и можно ли привыкнуть к чудовищу?
Он опустил руку и отступил. Марцелла вскинула подбородок: ее улыбка — жгучая, гордая, блеснула лунным серпом.
Виолончель вступила медленно, тягуче.
— Темные ночи летят,
Город укроют вуалью, — затянула Марцелла. Ее глубокий голос потек сквозь залу, следом за дымом свечей и сигар.
Генрих снова принял бокал, уже не считая, какой по счету. Не думая, кто вызовет экипаж и вызовет ли вообще. Аккорды звучали увереннее, плач скрипок сменился удалым напевом:
— Зачем было влюбляться,
Зачем было любить?
Не думал ты жениться,
