— О, спасибо… — Теряюсь я, еще раз оглядывая ее с ног до головы.
Она подмигивает.
— Всего за пол-цены, Джимми, ведь ты такой хороший и сладкий мальчик. Мне даже будет приятно сделать это для тебя.
Отворачивается и выходит под свет вывески. А я толкаю дверь в бар и окунаюсь в запах пота, мочи и чьей-то кислой отрыжки. В баре темно, как в уличном сортире. Свет идет только от барных полок и единственной лампы над потертым бильярдным столом. Посетителей не так много: трое доходяг отхлебывают пиво за столиками, двое трутся возле музыкального автомата, еще один спит, наклонившись на стену.
— Привет, Джимми, — прорывается сквозь музыку голос хозяина заведения.
У меня во рту пересыхает, потому что я боковым зрением уже вижу мою мать, развалившуюся в глубине зала на скамейке. Похоже, она в отключке. Пытаюсь взять себя в руки и дышать глубоко, но грудная клетка сжимается с такой силой, что не получается даже вдохнуть.
— Давно она в таком виде? — Спрашиваю у него.
Эдди наваливается на стойку и смеряет меня полным сочувствия взглядом:
— Пару часов, сынок.
— Я заберу ее.
— Джо просил ее не трогать. — Он выпрямляется и нервно поправляет закатанные до локтей рукава клетчатой рубашки.
— Мне плевать, что он просил. — Сжимаю зубы.
— Не получилось бы как в прошлый раз, Джимми.
— Не получится. Сколько она должна тебе, Эдди?
Он усмехается и качает головой.
— Нисколько, пацан. Это не твоя головная боль, в любом случае. — Хозяин заведения стучит пальцами по стойке. — Самому-то есть, что пожрать?
В этот момент у меня начинает громко урчать в пустом желудке, но в таком шуме никто бы этого и не услышал.
— Все нормально, Эдди.
— Не похоже. — Бросает взгляд на мою грязную футболку, затем на рваные кеды. — Ты ж тощий, как клюка моей бабки.
— Скажешь ему, что она сама ушла, ладно?
Неохотно кивает.
— Разумеется.
И я иду к лавке, на которой воронкой кверху, прислонившись к облезлой стене, дрыхнет моя мать.
— Мам… — Зову, присаживаясь на корточки, и тормошу ее.
Она выглядит настоящей старухой. Поседевшие волосы свалялись, по лицу протянулись сухие морщины, губы обветрились и сильно потрескались. Еще и бледная, как труп.
— Мам… — мне становится страшно.
Сердце сжимается и испуганно жмется к ребрам.
— Мам! — Трясу за плечи, глажу по щекам.
Наконец, ее веки шевелятся. Она щурится, будто от солнечного света. Открывает рот и беззубо улыбается:
— Джеймс…
Меня трясет. Оглядываюсь по сторонам. Если она не в состоянии идти сама, то мне придется туго. Пожалуй, утащить ее на себе будет не по силам.
