Но любопытство взяло верх, и Алексис вернулась к разглядыванию. Кожа у Киллиана была белой, кажется, даже белее, чем её, но там, где заканчивалась рубашка и начиналась шея, темнела смуглая полоса загара. Густая щетина отдавала рыжиной, и ресницы бросали длинные острые тени на щеки, покрытые редкими веснушками. Алексис поспешила достать цветастое одеяло, то, что принадлежало хозяину дома, и сейчас было убрано в дальний сундук, и накрыть им Киллиана до подбородка. Под голову положила свой свёрнутый в несколько раз вязаный капор, потом поднялась и окинула дело рук своих критическим взглядом. Вздохнула и стянула сапоги, убрав их подальше к двери. И только тогда погасила лампы и забралась в кровать, подложив руку под голову и глядя на спящего. Его дыхание было отчётливо слышно в обступившей тишине, и под его звук Алексис уснула, не забыв задуть свечу.
А Киллиан начал тлеть. Медленно поднимаясь от груди, жар захватывал шею, пробирался выше, полыхая пламенем в глазах, пока не захватил разум, заставляя блуждать в лабиринтах памяти.
Холодный камин за его спиной вдруг вспыхнул жарким пламенем, и комната задрожала, начиная неуловимо менять очертания. Вместо угрюмой мрачности — светлые стены, выкрашенные голубой краской. Окна спрятались за занавесками, и он точно знал — там, за дверью — озёрный край, так похожий и не похожий одновременно на родную Ирландию. Киллиан слышал знакомый до боли смех, будто переливчатые колокольчики на шубе Даиди*. Его тянуло туда, тянуло всем сердцем, но Киллиан стоял. Не торопился, прислушиваясь, наслаждаясь давно забытым покоем. Мимо с криками промчались дети: пятилетний Кенион, как всегда растрёпанный, прячущий ярко-голубые глазищи под каштановой, как у отца, чёлкой, и трёхлетний Девин — точная копия светловолосой матери.
Киллиан протянул руки, чтобы коснуться их макушек в привычном жесте. Провести по мягким вихрам, прижать за головы к себе. Мальчишки взвизгнули, заливисто расхохотались и, вырвавшись, убежали на кухню, к маме.
— Ты поздно сегодня, — улыбнулась она, стоя в дверях, в платье цвета весенней зелени — она всегда любила зелёный — в жёлтом переднике с вышивкой по подолу, вытирая руки цветным полотенцем.
В груди защемило. Так больно, что стало тяжело дышать. Любимое лицо поплыло, смазываясь, скрываясь за пеленой. Киллиан поднял руку, пытаясь протереть глаза, и тут же охнул — плечо пронзила боль, будто раскаленный прут снова побывал в ране… Слепящая боль, запах собственной жареной плоти, скрип зубов и вкус крови от прокушенной щеки…
