— Ну же, братья, утешьте меня… Скажите, что король, супруг мой, хотя бы теперь уступил моим просьбам. Если вы молитесь пресвятой кривляке — ступайте прочь. Если служите толстяку в сальной рясе — слушайте мою исповедь. — Веря лишь в духов севера, королева никогда не была ярой приверженкой даже своей прюммеа́нской веры, но таких богохульных слов, произнесённых скрипучим, как снег, голосом, младшему принцу от неё слышать не доводилось. Дон Мигель прав, болезнь действительно меняет людей.
Гарсиласо тихонько придвинулся к щели. Напротив кровати королевы стояли двое монахов. Из-за чёрных ряс они почти сливались с собственными тенями, но принц различил их. Первый — огромный и грузный — сутулился так сильно, что казался горбатым. В руках, утопающих в рукавах рясы, поблескивали крупные, с вишню, чётки. Второй, такой же высокий, но худой, напротив, держался даже слишком прямо, расправив плечи. Монашеские лица скрывались под глубокими капюшонами, но младший принц не сомневался, сейчас они искажены удивлением и гневом.
— Приумножая грех своей души, отдаляешься ты от прощения Всевечного. — От рокота в голосе толстяка захотелось вжаться обратно под умывальник. — Разомкни же грешные губы в смиренном покаянии.
Королева должна покаяться! Она ждала монахов-прюммеан, вот почему осталась в спальне одна! Гарсиласо прожгло стыдом, но уши не оглохли, а глаза не зажмурились. Как только монахи уйдут, младший принц Рекенья поспешит в часовню во внутреннем дворе замка. Ведь Пречистая простит ему то, что он сейчас делает?
— А́мис, — тихо отозвался второй монах.
Госпожа Диана содрогнулась в хриплом кашле. Гарсиласо не видел её саму, только то, как тень её руки прижала ко рту платок.
— Тогда я покаюсь, — едва слышно отозвалась королева. Нет, в её голосе не стало больше смирения, Гарсиласо услышал в нём другое — страх. Зачем это покаяние? Почему сейчас, ночью? Гарсиласо нахмурился, обхватил себя руками. — Я хотела вдовствовать.
— Кайся, кайся, — протянул внезапно осипшим голосом первый монах.
— Амис, — поддакнул второй, уже громче.
— Я так хотела вдовствовать, что изменила истинам Яльте и честной борьбе предпочла ядовитую гнусь… — снова кашель, сухой и надрывный.
— Кайся, кайся, — едва слышно просипел первый монах, сгорбившись ещё больше.
— Амис, — ясно произнёс второй. Гарсиласо вздрогнул, догадка, неясное волнение, но он не успел понять, что это было. Он не хотел слушать дальше.
— Франциско[1]… Вселюцеаннейший король, Страж Веры… Хах. Жирный ворон, в одном крыле — чётки, в другом — прелести его шлюхи. Как я могла любить его? Я жалею о каждом дне, проведённом в Эскарлоте, кроме тех, в которые со мной был Рамиро… Только его я любила.
