— Там в ковшике я кваску оставила, найдешь. Он пахучий такой — ни с чем не спутаешь. Ядреный, но ты его не пей. Ты его на печку плесни перед тем, как париться будешь, — аромат волшебный пойдет, и воздух целебным станет.
Уходила она неохотно, словно чувствовала, что забыла сказать еще что-то важное, и не могла вспомнить, что именно. Он закрыл за ней дверь, задвинул щеколду, закрутил проволокой — чтоб не отпала, и чтобы вор не залез. Потом разделся, с интересом оглядывая свое щуплое смешное тело, отражающееся в мутном облезлом зеркале, приставленном к одной из бревенчатых стен. Окошко в предбаннике было маленькое, оно располагалось у самого пола, и света от него почти не было. Но бабушка предусмотрительно зажгла керосиновую лампу, поставила её на лавку, где Боря бросил одежду.
В жаркую моечную он зашел, затаив дыхание. Постоял, привыкая, оглядываясь. Забрался на высокую полку, полежал там, потея, отдуваясь. Потом спустился, взял веник из таза, попробовал хлестнуть по ноге — это оказалось совсем не больно. Впрочем, и обещанного удовольствия он тоже не испытал.
Может, всё дело в квасе?
Борис взял ковш, понюхал жидкость — у нее, действительно, был сильный запах — ни с чем не спутаешь. И, сделав шаг к раскаленному печному боку, он с силой выплеснул на него содержимое ковша.
Пламя взметнулось до потолка, фыркнуло и опало, растеклось по полу. Борис закричал тонко, скорчился, пытаясь руками стряхнуть с ног и тела жгучий огонь. Сухие стены вспыхнули почти сразу, словно были пропитаны чем-то горючим. Голый Борис, продолжая кричать, вывалился в предбанник, ударил плечом во входную дверь. Она была заперта — он сам её старательно запер.
Борис начал раскручивать проволоку на щеколде, но она ломалась. Едкий дым быстро наполнял тесное помещение. Борис закашлялся, бросился к низкому оконцу, выбил стекло, порезав кулак.
— На помощь! — заорал он, стоя на коленях. — Помогите!
Его не слышали. Он понял, что попусту теряет время, и вскочил, задев лавку, опрокинув керосиновую лампу. Она разбилась, развалилась на части. Маслянистая жидкость, пахнущая точно как квас в ковшике, растеклась по полу, вспыхнула. Борис, кашляя, задыхаясь, всем телом налетел на дверь. Меняющимися пальцами сорвал последние проволочные витки. Но щеколда не поддавалась. Что-то с ней было не так.
Он повернулся, увидел себя в мутном зеркале — уже другого, не смешного и тщедушного, а настоящего — подтянутого, с плоским животом, с кожистым наличником, с острыми церками.
