Однажды вечером, только он, совершенно счастливый, скользнул в постель и принялся за книгу под названием «Расселас»[9], которую рекомендовал ему прочесть джентльмен с разноцветными глазами в публичной библиотеке, как его мать вернулась в комнату, предварительно постучав в дверь, потому что Джонни, она знала это, стыдлив; об этом ей говорили не только ее инстинкт и личные наблюдения, но также и протесты ее возмущенного мальчугана, время от времени адресованные ей.
В тот вечер она вошла полуодетая, в нижней юбке, чулках и с обнаженными руками. Это были могучие руки, да такими им и следовало быть, потому что их обладательница работала гладильщицей постельного белья в прачечной; тем не менее смотреть на эти руки было приятно, и Джонни иногда нравилось бросить на них взгляд, хотя чаще всего ему бывало совершенно безразлично, в каком виде мать бегает мимо него взад-вперед.
Миссис Флинн уселась в ногах кушетки и пристально посмотрела на своего сына.
— Джонни, — начала она твердо, но тут же сделала паузу, дабы потереть лоб своими красивыми белыми, лоснящимися пальцами. — Не знаю, право, как и сказать тебе… Да и что ты ответишь…
Джонни с демонстративным нетерпением потряс «Расселасом» и издал протестующий вздох.
— Не могу и подумать, — продолжала его мать, — нет, я и подумать не могу, что это наша Помона; но ведь это она и есть… И этого не миновать — я обязана сказать тебе; ведь ты единственный мужчина в нашей семье, справедливость требует, чтобы ты все узнал: она собирается родить, наша Помона.
Мальчик повернулся лицом к стене, хотя мать на него и не смотрела — ее взгляд был прикован к ковру у каминной решетки, он был дырявый…
Наконец Джонни отозвался: «Гм, ну?», и, так как мать ничего не ответила, добавил:
— Ну и что же? Я ничего не имею против.
Миссис Флинн была прямо-таки шокирована его безразличием, а может, только притворялась шокированной. Джонни никогда не знал, притворяется она или говорит искренне. Не годилось сыну так думать о матери, но он думал о ней именно так, да такова и была миссис Флинн.
Она воскликнула:
— Как это ты не имеешь ничего против! Ты обязан… Не могу же я все взваливать на свои собственные плечи. Теперь ты единственный мужчина в нашей семье — ты должен, Джонни. Что нам делать? Он свирепо уставился на обои, находившиеся примерно на расстоянии фута от его лица. На них был невыразимо безобразный узор из цветов, когда-то синих, а теперь приобретших совершенно неописуемый оттенок. Он намеревался когда-нибудь заменить эти обои другими — с иным рисунком.
