«Меня ввели с некоторой торжественностью в большую комнату, где я увидел шестерых старцев в мундирах и со звёздами. Меня продержали стоя в течение часа, мне прочитали ответы, посланные мною. Меня спросили, не имею ли я чего-либо прибавить, потом меня отпустили, сказав явиться в понедельник…»>116 Второй допрос был ещё занимательнее: «Мои шестеро судий предпочли поболтать со мной о том о сём, и то всего в продолжении каких-нибудь двух минут»>117. Тем дело и кончилось. Большая часть времени в тот приезд в Петербург была занята у Тургенева посещением спектаклей и концертов, где он не раз по-приятельски встречался со своимигрозными судьями.
И зачем же столько суеты, суровых распоряжений? Зачем столько хлопот и волнений? Кому нужна была эта поездка? Кажется, сами того не желая, власти разыграли бессмысленный фарс. Российская бюрократия явила себя в полном блеске. Право, даже непредвзятый человек должен был после всего этого усомниться в здравомыслии российских властей. Тургеневу же это событие должно было лишь прибавить пессимизма. В довершение ко всему поползли слухи о раболепном доносе Тургенева на вчерашних друзей — властям: ради их благорасположения. Сплетню пустил, кажется, Бакунин. Герцен поторопился в «Колоколе» обличить «седовласую Магдалину (мужского рода)», униженно кающуюся перед царём, — и намёк на Тургенева был в обществе тут же понят. И это лыко пошло в ту же строку: лишь сильнее становилась душевная подавленность, глубже — разочарования и сомнения. В начале 60-х годов одним из любимых мыслителей Тургенева становится Шопенгауэр, с его пессимизмом и отрицанием исторического развития. Проникнувшись подобными убеждениями, вряд ли можно ожидать какого-либо исторического обновления, да и вообще некоего смысла от любых, даже самых «великих» реформ.
Философский пессимизм имеет у Тургенева ещё один источник — идеи Паскаля. Однако Тургенев не принял того, что стало опорой для самого Паскаля: он отверг христианскую веру — и сам сознавал это как своё несчастье: «…если я не христианин — это моё личное дело — пожалуй, моё личное несчастье»>118, — признался он в одном из писем. Он и всякую-то веру утрачивает, и в главном для себя: веру в осмысленность собственной жизни, жизни человеческой вообще, жизни общества. А ведь за десять лет до того, в 1853 году, предупреждал Миницкого (вспомним): «Знайте, что без веры, без глубокой и сильной веры не стоит жить — гадко жить» (12, 158). Теперь он именно так и живёт. Неотвратимость перехода от бытия к небытию, очевидная бессмысленность самой смерти, которая представлялась ему одним из порождений всеобщего хаоса — смятение перед всем этим стало на какое-то время основным в мировосприятии Тургенева. Нарождающееся смятенное состояние своё он передал Базарову с его угрюмыми рассуждениями о «лопухе» как единственном итоге человеческой жизни, и это же смятение в момент его наивысшего развития он решительно и ясно выразил в «Призраках» и с ещё большею силою — в «Довольно», появившихся в середине 60-х годов. О «Призраках» он писал Боткину: «Это ряд каких-то душевных
