«…Он большой деспот. Беда попасться ему в руки! за столом заговорили о взятках…
— Я понимаю, — сказал он, — что во многих случаях берущий взятку не виноват; он иначе поступить не мог. А всё-таки, если он попался, должно его раздавить.
Я вскрикнула.
— Раздавить невиноватого!
— Да, ради принципа.
— Какого? — спросил Шубин.
Курнатовский не то смешался, не то удивился и сказал:
— Этого нечего объяснять» (3, 105).
И вдруг новым светом освещается жестокость Инсарова, которая порою так заметно проступает в его облике. Только потрясения XX века позволяют сознать глубину этого пророческого провидения Тургенева, совершённого как бы мимоходом, ненарочито. Инсаров и Курнатовский — один и тот же человеческий тип. Но цели их различны. Курнатовский — мелкий эгоист, практик, делец. Инсаров — альтруист до полного самоотречения, революционер. А суть всё та же. Возвышенный идеал ставит Инсарова над Курнатовским. Появление Курнатовского разъясняет сущность любви Елены: она полюбила именно идеал Инсарова, но не «железный» его характер: к железному-то человеку она приязни не испытывает, он даже пугает её. И не напрасно: русская революция этих железных выставила в подлинной их сути. Но сама Елена разделить идеал и характер в Инсарове не может. Не авторское ли отношение к Инсарову вызвало у радикально настроенных критиков неприятие этого образа? Не сам герой мог их оттолкнуть, а позиция Тургенева, так ощутимо проявившаяся в авторской иронии.
Писателя привлёк не сам Инсаров, но Дон Кихот в Инсарове. Иных же Дон Кихотов вокруг просто нет. «Нет ещё у нас никого, нет людей, куда ни посмотри, — говорит Шубин. — Все — либо мелюзга, грызуны, гамлетики, самоеды, либо темнота и глушь подземная, либо толкачи, из пустого в порожнее переливатели да палки барабанные! А то вот ещё какие бывают: до позорной тонкости самих себя изучили, щупают беспрерывно пульс каждому своему ощущению и докладывают самим себе: вот что я, мол, чувствую, вот что я думаю. Полезное, дельное занятие! Нет, кабы были между нами путные люди, не ушла бы от нас эта девушка, эта чуткая душа, не ускользнула бы, как рыба в воду!» (3, 139). Гамлетики… Слово сказано! И не слышится ли в этих словах Шубина и авторское самоосуждение?
Вообще в «Накануне» явственнее, чем в других романах Тургенева, ощущается присутствие самого автора, его раздумий и сомнений — слишком ясно отражённых в раздумьях многих персонажей, в их стремлениях и интересах. Тургенев выразил себя даже в тихой и светлой зависти к выдуманной им же самим любви главных героев: случайно ли, склоняясь перед этой любовью, Берсенев говорит те самые слова, какие не раз встречаются в письмах Тургенева: «Что за охота лепиться к краешку чужого гнезда?» (3, 123). Но важнее: всё та же боль, что не даёт писателю покоя уже много лет (и так никогда и не отпустит его — скажем, забегая вперёд), эта мука гамлетовской рефлексии, самокопания и самопознания — может ли она иметь определённый исход? Благо она — или зло? Тургеневская мысль безысходно бьётся над этой загадкою, обрекая на мучения и создаваемых воображением писателя героев. Познать себя — ради сокрушения сердечного, ради смирения и покаяния — благо несомненное. Всякое иное осмысление самопознания неизбежно приведёт к его обессмысливанию. Самопознание всегда сопряжено со страданием, а всякое страдание, если не связано со стремлением к Создателю, лишь разрушает душу.
