Однако Белинский, укоряя Тургенева за его хлестаковщину, замечал: «Что мне за дело до промахов и излишеств Тургенева.
Тургенев написал «Парашу»: пустые люди таких вещей не пишут»>16.
В 40-е годы, как мы помним, в Москве, в Петербурге ведутся неистовые, до хрипоты, споры о насущнейших проблемах времени. Можно без преувеличения сказать, что именно в тех спорах рождалась русская интеллигенция — со своей весьма противоречивой ролью в отечественной истории. И Тургенев пребывал там, среди спорщиков. Правда, всегда он держался сдержаннее прочих. «В близких кругах он не был многоречив… — читаем у одной из мемуаристок. — Если Тургенев не расположен был говорить, он способен был провести у кого-нибудь несколько часов молча <…>; он смотрел тогда апатично, не поддерживал разговора и отвечал односложными словами. Анненков объяснял это тем, что и в обществе Тургенев обдумывал свои повести и располагал сцены»>17. Тургеневым же владела в то время одна мысль, одно стремление: выделиться, стать не похожим на окружающих, возвыситься над толпою. «Самым позорным состоянием, в какое может попасть смертный, считал он в то время то состояние, когда человек походит на других»>18, — вот наблюдение Анненкова. Герцен обнаруживал у Тургенева безграничное самомнение. Мы сталкиваемся тут с проблемою самоутверждения, которую писатель передал затем едва ли не всем своим героям. Передал как свою собственную внутреннюю муку, ибо что как не муку способен испытывать человек, ищущий истины вне спасения… Эта мука нередко выявляется в терзающей душу рефлексии, какою также наделил автор своих героев. Каждый большой писатель непременно обладает индивидуальностью своеобразной, неповторимой — это, в сущности, трюизм. Однако неповторимость эта — внутренняя по сути своей, а не внешняя: внешне-то человек может выглядеть весьма заурядно. Прав был Белинский, когда утверждал: написавший «Парашу» не может быть пустым, а внешнее не так существенно. Но Тургенев ещё не был уверен, какой он писатель, не знал ещё внутренних своих возможностей, и немалое внимание обращал на наружное выражение своей «неповторимости». Оттого-то на первых порах его стремление к оригинальности проявлялось несколько неуклюже, в ложных, а часто и комичных формах. Собственно, и ранний его байронизм, подражание Манфреду в сочинениях и в жизни — одна из форм, в которую облекалось его стремление к самоутверждению. Проницательный Анненков отметил точно: «Цели юного Тургенева были ясны: они имели в виду произведение
