Мой лоб уже знает, где в него войдет пуля,
где он лопнет от русского поцелуя —
брызги мыслей, мозга, как брызги эякулята.
Дата.
Я отдам иванам шлем и сапоги,
с меня снимут и штаны тоже в бункере у комбата,
я скажу, что ich heiвe Erik в ответ на смех.
Там будут раскосый калмык,
волосатый сибирский мужик
и статный, как грек, молодой командир-коммунист.
Потом придет маленький Ваня, злобный, мокрый, худой,
вернувшийся из разведки.
Его лицо исхлестали ветки
грозы, к щеке пристал дохлый лист
цвета этой долбаной русской земли.
А когда меня будут вести — вели — пристреливать как собаку,
двое Soldaten затеют драку
из-за Kondensmilch; русая девушка пожалеет меня и,
расплакавшись, убежит,
и какой-то жид
в очках предположит,
что все ж таки я ребенок.
Ему крикнут — сейчас не до отговорок.
Перед лицом со звуками створок
ракушек станут стучать затворы
и звучать приказы, прерывая переговоры
бойцов вполголоса.
По ногам моим кровь
будет стекать из зада. В конце концов,
я, понимая, что тронулся,
попытаюсь перекреститься связанными руками, от страха ада;
и увижу в полыни лягушку.
Тут же медленным эхом пушек
где-то вдали наконец раздадутся выстрелы,
хотя до последнего в это вериться будет не очень.
Молодой командир подойдет, потупивши очи,
и, роняя слезы на мой мертвый воротник и гимназическую макушку,
проверит пульс — символически —
на сонной артерии, на секунду возьмет на мушку
уходящих солдат, проведет мне по щеке,
закроет глаза, вывихивая ресницы,
тронет губы, выше которых вместо усов —
и это ему не снится —
затемнеет размазанно кровь и зелень травы.
Увы.
В парке снова темно и тихо. Кровь сочится, как свет из луны, из ранки —
на большом пальце расшевелил заусенец.
Меня в школе дразнили, что я не немец.
Я не поучаствую ни в одной настоящей пьянке.
Мои ладони дары все отвергнут, данке.
