шипит, как „боржом“, морская пена.
— Что это? Мусор иной Вселенной?
Разве не все, что есть на свете, —
солнце, волна и ветер?»…
Каждую ночь, возвращаясь в номер,
я говорил себе: «Ты не помер
от тоски, от суеты не избавлен —
ты не раздавлен
во время народных гуляний толпою,
жертвой не пал теракта, тобою
не подавилась кишка трамвая.
Не переставая,
гнать рекламу в открытом эфире,
мир не помнит, что ты есть в мире —
мир питаться привык мертвечиной.
И это причиной
тому, что жизнь, будучи в сделке
с миром, всегда в чужой тарелке…»
…Поистине, быть человеку битым
легче, чем быть забытым.
Память. Зеркало. Амальгама.
Вряд ли таким меня помнит мама.
Но всякое зеркало с изъяном.
Пьяным
быть от жизни — полюбить искаженье
зеркала. То есть принять отраженье
жизни за жизнь саму, в оригинале…
Мы этот фокус видали.
Нож перочинный. Прочь, амальгама.
Это, скорее, поступок не Хама,
а братьев — Сима и Иафета.
Лето
прощается звездопадом, крушеньем
светил — так со мною мое отраженье
прощается. Все. Остатки «нала»
завещаются персоналу,
ибо то отражение, что исчезло,
не может платить за диван и кресло,
санузел, испорченное «зерцало»,
белье, одеяло…
Кто я, если не отраженье
тех, кто видит меня? Движенье
по комнате световых пятен,
впадин
на потолке, морщин обоев,
будто застывших октав прибоя,
в желтых разводах уснувших навеки,
шелест ветки
в клюве птицы, ищущей Ноя
и находящей щепки каноэ,
ковчега, фрегата, иного ли судна?
Трудно
сказать теперь… Но над щепою,
над опредмеченной кем-то тщетою,
символом канувшей в небыль эпохи —
вздохи
одушевленной любовью Вселенной,
тайный сговор Солнца с Селеной…
Это, плача и торжествуя,
душа говорит: «Существую!»
