Еще не растаяли два медленных ястреба в синеве
горячей и гулкой, что соты общаги порою каникул,
а ты уже просишь, почти умоляешь: «Не верь
ни во что, кроме голоса, если пишешь книгу».
Еще немного — и будет ладонь чиста —
Три вишни. Две. Одна. Остается слизнуть кровавый
след. И пора занимать места.
Но в этой степи слишком горькие выросли травы
нынешним летом. Я знаю все твои сны.
Это я их придумал. Если не веришь — прочти:
«Два медленных ястреба в синеве уже не видны почти».
Остается поставить точку. Но страшно — а вдруг
это только начало. Лучше включить телевизор
и задремать на диване, укрывшись газетой «Труд»,
пока в синеву кто-то медленно смотрит снизу.
Тридцать один день сплошного полдня.
Тень тополя, приставленная к стене, —
как мысль, положенная на полку, —
то ли движется, то ли не
движется. Одежды, если пойдешь
за случайной женщиной строго на юг,
почти прозрачны. И вдруг — дождь.
Нечасто. И всегда вдруг.
Между дождями — пыль на листьях,
как на крышке рояля, пока семейство
в отъезде. Жизнь устала длиться
здесь. Но нету другого места.
А ночью полдень, запутавшись в волосах,
пахнет мятой — и поэтому сны глубоки:
как будто на закрытых глазах
лежат холодные пятаки. […]
