Половина дела была сделана. Меня сходу не порешили, и не повезли под замок связав и заткнув рот. Что впрочем еще вполне вероятно.
— Второе условие… это даже не условие а, скажем так обстоятельство. Как бы это объяснить то? У апостола Павла в послании к коринфянам есть такие слова: "Все мне позволительно, но не все полезно". У меня примерно такая ситуация — я много знаю, но многое я сказать не могу.
— Это почему же? — мысль о подобных ограничениях отцу явно не понравилась.
— Тот кто совершил сие со мной, он как бы ммм… наложил запрет. Некоторые вещи, когда я начинаю их вспоминать словно бы туманом покрываются, вот вроде бы только что помнил все очень четко, начинаю приглядываться и раз!!! — только дымка белесая перед глазами. А иное начинаю обдумывать и болезнь моя возвращается — слабость чувствую, голова начинает кружиться и болеть, ноги подгибаются. Вот и сейчас я вроде немного сказал, а чувствую еще чуть-чуть и без памяти упаду.
Сказанное мной было наполовину правдой — я действительно мог отключиться в любой момент. Ложь заключалась в том что никаких запретов не было. Была необходимость ввести в систему моих отношений с родителями некий, так сказать — "дозатор информации", который в дальнейшем позволит мне с одной стороны не отвечать на многие вопросы (то что ограничитель понадобится было понято еще в "той" жизни), а с другой — избежать обвинения в дерзости и хамстве. Ну а механизм реализации был проще пареной репы — освоенные "там" определенные психологические практики, после нескольких тренировок прекрасно работали и "тут", и с помощью самовнушения я мог, в случае необходимости, довести себя до потери сознания буквально за полминуты. Последнюю минуту разговора я помаленьку "поддавал парку" и в настоящий момент времени имел бледный вид и еле держался на ногах.
Для первого раза сказано было достаточно, беседу пора было заканчивать и я посмотрев на родителей глазами "кота в сапогах" жалобно произнес: "Батюшка, матушка, что-то мне совсем худо становится давайте домой поедем".
Мама после такого естественно всполошилась, я был укутан и уложен, а отец собрался было звать казачков, но был остановлен моей фразой: "Батюшка, прежде чем домой ехать, я напоследок хочу посоветоваться насчет некоторых мер ммм… безопасности".
* * *
С момента нашего разговора в малиновой засеке прошел почти месяц. За это время мои отношения с отцом и матерью вошли в спокойное русло. Родители наконец, не то что бы поверили в то что случилось со мной — правда, а скорее приняли как данность случившееся примирившись с тем что их сын изменился. Мама… это была мама. Она наверное приняла бы меня даже в том случае если бы у меня выросли рога, а из задницы повалил дым. А отец, человек к долгим рефлексиям не склонный, приняв решение твердо ему следовал. Приняв к сведению "мои рекомендации" он отдал необходимые распоряжения и уже нас следующий день у меня появилась зона "безопасности" — проходная комната отделявшая покои родителей от остального дома. В "тамбуре" устроили пост для тугоухой няньки, которая в случае необходимости должна была вызвать отца или мать дергая за веревку колокольчика, строжайше запретив проход всем остальным домочадцам. Все заботы о моей персоне матушка взяла на себя, не подпуская ко мне других служанок. Еще у меня появился, так сказать "рабочий кабинет" — небольшая горница, вход в которую был из комнаты где отец вершил свои собственные дела и доступ в которую был запрещен абсолютно всем под страхом батогов. В "кабинете" сделали большое окно, поставили кое какую мебель, нанесли местной "канцелярщины" и я стал проводить там почти все солнечные дни, подготавливая для отца свои первые предложения.
