Но когда бы вы могли бы заглянуть поглубже, не придавая значения внешнему виду, вы были бы поражены, поняв, какие тайные силы бушуют в этом хрупком и утонченном молодом существе, какие океаны разлились, затопив жалкие повседневные страсти, открыв простор страстям вечным и значительным.
Что я понимаю под этим? А вот взгляните-ка, извольте.
Не успела полночь вступить в свои права, не успел за углом (как любят выражаться в старинных сочинениях) глухо прозвенеть колокол в церкви Ивана Предтечи, как дверь в гостиную, где пребывала Амалия Петровна, тихо растворилась, и человек, лица которого вы бы не смогли рассмотреть в темноте, вошел и, поклонившись ей, остановился.
— Были? — деловито спросила она, едва поворотив к нему голову, словно знала, что он войдет.
— Был, любезная Амалия Петровна, — едва слышно ответил он.
— Ну что он?
— Боюсь огорчить вас, но худо, любезная Амалия Петровна. У меня так вовсе отчаяние: зачем они так его мучают? Уж сразу бы сделали, чего нужно…
— А что нужно? — холодно спросила она.
— А что им нужно?.. Они его в солдаты разжалуют, не миновать…
— Разжалуют, — печально засмеялась она. — Сдается мне, вы обольщаетесь, не вышло бы хуже…
— Что же может быть хуже, любезная Амалия Петровна?
— Ах, сударь, как вы все наивны! — воскликнула она. — Как вас ничто ничему не учит. Мне кажется, что я одна все вижу, и сердце мое сжимается от боли. С кем, с кем ни говорю, все настроены легко, праздно…
— Какая уж легкость, какая уж легкость, господи боже!
— А что, друг мой, — после продолжительного молчания проговорила она, — не лучше ли ему не запираться?.. Да вы присядьте.
— Я уж постою… Теперь и впрямь лучше бы ему не запираться, когда все раскрылось…
— Как же это раскрылось?
Он медленно опустился в кресло и застыл.
— Ну, чего же вы молчите?
— В душе у меня чего-то порвалось, как я на все насмотрелся, как он им доверял, а они его выдают…
— Кто это они? Что же они так?
— Кто по страху, кто еще по чему…
Она вдруг отошла от окна и, прошуршав платьем, остановилась возле самого его плеча и коснулась его кончиками пальцев.
— Друг мой, я вижу, как все это причиняет вам боль, как это вас мучает, да мы с вами теперь уже не можем сетовать… Уж так. Теперь нам с вами нужно что-то предпринимать, чтобы добрые имена оградить от страданий. Я слышу, будто кто-то велит мне это.
— Вы о нем говорите? — со страхом спросил он.
Снова тянулось молчание, потом она вдруг сказала:
— Мне стоит большого труда удерживать Владимира Ивановича от безрассудств. Он ночует у себя в полку, я знаю, как он там убивается и плачет за любимого брата, как он там мечется меж братом и государем…
