Гладышев ему сказал: от следователя он знает, что Анна ничего не объясняет, только согласилась с тем, что хотела убить Олюшку потому, что умственно отсталая дочь была ей в тягость. А почему задумала покончить с собой, Анна ни слова не говорит.
— А вы не догадываетесь? — спросил адвокат и тут же почувствовал, что вторгся в запретное.
— Я думаю, что вам Аня все расскажет, — ответил Гладышев.
Придя в тюрьму к Гладышевой, адвокат сказал, что будет защищать ее по просьбе мужа.
— Заботится? — спросила она, и не разобрать, не то удивилась, не то огорчилась. Помолчав немного, сказала:
— А зачем меня защищать?
Сказала и смутилась. Мать, едва ли не детоубийца, смутилась от мысли, что отказ от защиты может как-то обидеть незнакомого ей человека.
И правда, зачем ей защита? От чего адвокат сможет защитить ее? От нее самой? От боли за изувеченного ребенка? Защищать ее во имя нравственных начал, заложенных в нашем процессе? Что они ей сейчас, эти нравственные начала? Защищать ее от излишней суровости приговора? Никакое наказание не покажется ей суровым, никакое обвинение — несправедливым.
Но это сейчас так. А потянутся месяц за месяцем в заключении, время приглушит остроту самоосуждения, не уничтожит, конечно, но приглушит, как тогда она воспримет приговор? И разве в том беспощадном и суровом суде, который она вершит над собой, ей не нужна помощь? Ее нужно защищать. Но как ее убедить в этом?
И тут адвокату становится ясной та мысль, которая все время, пока он читал дело, всплывала и ускользала, не принимая отчетливой формы, и он сказал:
— Защищать вас нужно ради вашего мужа.
Гладышева удивилась.
— Чтобы снять с него подозрения, — стал адвокат ей пояснять свою мысль. — Вы признали, что собирались убить Олюшку потому, что хотели от нее избавиться. Но это ведь неправда! Если вы решили умереть вместе с ней, то кого вы хотели избавить от тягот воспитания больного ребенка? Не себя же! Кого, кроме вашего мужа? Выходит, для него это сделали. Хотя нигде мужа не называете, а все же молча, но на него показываете.
— И вы ему это сказали? — в страшном испуге спросила Гладышева.
— Нет, мне самому это только сейчас стало ясно.
— Ни при чем он здесь, совсем ни при чем! — стала она уверять адвоката.
— Верю. Но...
— Не могу! Не могу рассказать, — сказала она с таким отчаянием, что стало ясно — нельзя настаивать, как бы это ни было важно для дела.
Адвокат молчал. И неожиданно с той же решительностью и искренностью, с какой она отказывалась что-либо открыть, Гладышева вдруг сказала:
