Я не разбудил Анатоля и не взял с собой, чтобы, не дай боженька он, к моему стыду, не начал с пьяных глаз выкаблучиваться людям на смех.
Утолив жажду и пополнив наши резервы питомого и едомого, мы тут же вернулись домой. Сыс уже оклемался и открыл нам дверь. Удивительно, но водка его не обрадовала, воспринял ее как нечто само собой разумеющееся. Мутным взглядом скользнул по бутылкам, появившимся на столе, и раздраженно спросил:
— Где вы так долго шлялись, котики мои?
— Пиво пили, — ответил я.
И тут Сыс удивился и воскликнул:
— Вы пили пиво и не позвали меня!
— Ты же спал. Не хотели будить тебя, — оправдывались мы.
— Так могли принести бутылку пива. Сами выпили пива, а я, как сморчок, сохну. Ничего себе друзья. Веди, Череп, в пивную.
— Боюсь, что ты там выкинешь коней. Ты же не можешь, чтобы не отличиться, — попробовал я, зная Сыса во хмелю, уклониться от надвигающейся катастрофы. — Я лучше схожу куплю бутылку.
— Не нужно мне бутылочного пива, хочу живого — разливного, — безапелляционно заявил Сыс и начал собираться, натягивать одежду.
Ему нужна была именно пивная, чтобы поговорить с кем-нибудь и похвалиться, что тот пьет с великим поэтом Анатолем Сысом, и при случае прочитать свой «Пацiр». В нем жил актер, и поэтому он не мог без зрителей играть свою роль великого белорусского поэта. Что за гулянка без священнодействия, в котором Анатоль должен быть жрецом? Так что пришлось мне вести Анатоля утолять жажду в пивнуху.
Жаль, что я не вел дневник и даже не записал для памяти выход Сыса на люди. Его эпатаж был для меня обычным, и ничего особенного в нем я не видел и не находил. А теперь вот надо пробиваться сквозь туман памяти, чтобы что-то напомнить себе, почти на ощупь возвращаться к тому событию. Помню, что Сыс, глотнув пару раз пенистого пива из стеклянного кубка, оживился, вдохновился и разгорелся. Он цеплялся к посетителям, пугая их и белорусским языком, и бешеным блеском глаз, кровавым шрамом на голове и лицом пропойцы, обтянутым на челюстях и скулах бурой кожей. Какой же это поэт? Он больше походил на бездомного бомжа! Тогда Толик начал читать свой «Пацiр», а читать он умел как никто другой. Не мямлил, не шептал, не кричал, не завывал, а произносил, как таинственный заговор, придавая присущую только ему интонацию каждой строке и каждому слову, и стихотворение становилось благозвучным песнопением. Очарованные голосом поэта и его словом, пьяницы умолкли и оживились, когда услышали последнюю строчку: «I кожны выпiў за сябе». Кто-то удивился: «И это ты написал?» Кто-то потряс Анатолю руку: «Молодец! Так красиво звучит наш язык». И Анатоль прочел «Дух» — презрительно бросив на стол скомканную денежную купюру. «Вот вам на хлеб, засранцы». Я насторожился, ожидая возмущенной реакции пьяниц. Но они добродушно рассмеялись.
