— Много работала. Привет.
Когда-то Кали считала своего папу самым красивым папой на свете. Ей тогда было пять, ему тридцать пять, и тогда он действительно был очень хорош собой. Кали помнит, что друзья, преимущественно женского пола, иногда называли его «солано», что означало «знойный ветер». Месяцы в тюрьме стёрли с него былой лоск и притушили лучезарность, но огонь в глазах погасить не смогли. Сейчас Кали смотрит на него так, словно видит впервые. За месяцы тяжёлой работы, которой она никогда раньше не занималась, за месяцы жизни в гетто, куда ей строго запрещали соваться, Кали Рейес на всё стала смотреть иначе. Она любила отца, но никогда не могла оправдать его бесшабашность. Несмотря на то, что поступала порой точно так же.
— Как ты?
Голос Эмилио чужеродным звуком внедряется в беспорядочный гул мыслей в голове.
— Не очень. Много всего произошло, — честно отвечает она. Кали не врать сюда пришла, отец — единственный, кто знает о её положении абсолютно всё, перед ним храбриться нет смысла, да и желания тоже, ведь заварил эту кашу он. Порой Кали от бессильной злости рассказывала ему даже больше, чем необходимо, описывала в красках все ужасы, с которыми ей пришлось столкнуться по его милости, с гнусным удовольствием наблюдая, как у него тускнеют его вечно лучистые глаза, как сереет лицо, надеясь тем самым вызвать у него муки совести, и получала на это бессменное «брось всё и беги». Ему было плевать на собственную смерть, и вся её злость разбивалась об этот железный аргумент.
— У тебя кто-то появился? — невпопад спрашивает отец, наклонив голову чуть вбок, как всегда делал, выспрашивая её детские секреты.
— Хочешь обсудить мою личную жизнь? — Кали больше на этот трюк не поддаётся. Возможно, он и так уже в курсе, раз решил уточнить из первых уст, к чему переливать из пустого в порожнее?
— Раньше мы многое обсуждали, — вздыхает он, опуская расстроенный взгляд. Играть в папочку больше нет никакого смысла, Эмилио отлично понимает это сам, но от этого ничуть не легче.
— Бар сгорел, пап.
— О! И мои панно?! — вскидывается Рейес, будто это самое важное из всего что могло произойти. — Я ведь сам их рисовал. Мне однажды сказали, что такими руками мне дорога в художники или в шулеры… — с каждым словом голос его становится тише, сияние его внутреннего огня тускнеет до света тусклой лампочки под пыльным абажуром, но Кали в этот раз злорадства отчего-то не испытывает, словно, наконец, перегорела. — Мне жаль, малыш.
