Шаг в сторону, а не конечная цель.
И в каком-то смысле она была благодарна. В противном случае, ее мозг, отравленный ощущениями его рта на ее запястье, мог увести ее в сладкое забвение, которое она не могла позволить себе посетить, не говоря уже о том, чтобы остаться в нем…
— Вон там, — сказал он. — Это вход.
Это были первые слова, которые он произнес с тех пор, как они побежали, и тот факт, что он нисколько не запыхался, как будто все это время отдыхал на диване со спящей кошкой на груди, заставил ее глупо гордиться. Да ладно, она же не могла контролировать на сколько питательным для него было содержимое ее крови.
И все же она чувствовала, что это имеет какое-то значение, и не только в каком-то эфемерном эмоциональном смысле, но и в сугубо материальном, как топливо для сложного агрегата, коим и являлось его тело по сути.
Это казалось более надежным, более осязаемым, чем то, что произошло между ними в бункере.
Когда они подошли к старой, ничем не примечательной, охотничьей лачуге, которая, казалось, была построена и брошена много веков назад людьми, охотившимися ради пропитания, а не ради развлечения, ее охватило беспокойство, и она с удивлением поняла, что беспокойство не имело ничего общего с тем фактом, что они собирались ворваться в секту.
Дюран собирался вернуться к Чэйлену, не так ли?
Ее договор с Завоевателем был таков: она берет оружие, которое он ей дал, использует его, чтобы заполучить его женщину…, а после возвращает его. Если она этого не сделает, Алан не выберется из замка живым.
— Не важно выглядит, — сказал Дюран, открывая дверь, которая скорее напоминала дыру, чем нечто из досок и гвоздей. Когда она не сразу последовала за ним, он оглянулся через плечо. — Что?
Мысль, что его придется вернуть в темницу, была намного менее болезненной, когда она не заботилась о нем, когда она думала о нем, как о «пленнике». Теперь она знала, что проиграет в любом случае: если она отпустит Дюрана, ее брат умрет, и родная кровь всегда побеждает, верно?
— Прости, — пробормотала она, протискиваясь в условную дверь.
Внутри лачуги ничего не было кроме пыли и сосновых побегов — лес вступал в свои права. Скоро и следа человеческого строения не останется, разве что два четырехстворчатых окна продержатся подольше и гвозди не сразу превратятся в грязь.
— Сюда, — сказал он, направляясь в дальний угол.
Под его тяжестью доски пола застонали, и она понадеялась, что под полом нет еще одного уровня. Он мог провалиться.
