— Ну как? — спрашивает она.
Гадость.
— Отлично, — говорю я. Желудок отпустило — по крайней мере, временно. Но до Гарви папе далеко, и я уже предвижу возвращение ползучего голода. Он только и ждёт удобного мига, чтобы наброситься.
— Ты съела что-то, чего есть не стоило. Я права, Меймей? — Впервые с моего прихода мама смотрит на меня. Она выглядит почти такой же усталой, какой себя чувствую я. — Надо было меня слушать. Я тебя учила: обходись мелкими хулиганами. Я тебя учила: будь невидимкой.
Она хотела, чтобы я окуклилась в себе, как она окуклилась в этой квартире.
— Знаю, я дала маху, — признаю я. — Теперь ничто не насыщает, и голод не проходит. А что делать, не знаю.
Мама вздыхает.
— Ты распробовала убийцу, и обратной дороги нет. Тоска по этой остроте ощущений не пройдёт до самой смерти. А живём мы долго, Меймей.
А ведь я не знаю, сколько ей лет, приходит мне в голову. Её старые, штопаные-перештопаные мысли скроены из лоскутков опыта других людей. Как давно она борется с этим состоянием, с этой отчаянной, гложущей жаждой?
— Возвращайся, — говорит между тем мама. — Здесь полно банд, улицы так и кишат едой. Даже выходить не надо — приоткрой окошко и почуешь, как назревает. Злые умыслы, ножи, пули…
Меня передёргивает. Рот наполняется слюной.
— У меня теперь своя собственная жизнь. Я не могу просто так взять и всё бросить, ма.
Как не могу и жить в этой квартире — без солнечного света и свежего воздуха, в густом смраде сожалений и злобы.
— Ладно, ты останешься там — и что? Потеряешь контроль, попробуешь на зубок Айко? — Она видит, как я каменею. — Ведь ты ей небезразлична. Держись от неё подальше — так для всех будет лучше. Не дай небо случится то же, что и с твоим отцом. — Она тянется взять мою руку, но я её отдёргиваю. — Оставайся здесь, Меймей. У нас нет никого, кроме друг друга.
— Не хочу. — Я пячусь и задеваю плечом мусорный курган. Как бы не похоронить нас обеих в подгнивших мягких игрушках. — Здесь небезопасно, ма. Зачем ты вообще живёшь здесь?
Мама кашляет. Её глаза блестят в полутьме. Яростным приливом набухает хехеканье, доносящееся от коллекции банок. Бывшие кавалеры раскачивают свои клетки.
— Однажды ты поймёшь, Меймей, что можно думать не только о себе.
Здесь я поворачиваюсь к ней спиной и прокладываю дорогу назад сквозь мусор и вздор, которыми набита её квартира. Умирать я не хочу, но и жить как мама, отшельницей, за баррикадами из ненужных вещей и просроченных воспоминаний… по мне, такое хуже смерти.