Но все эти умствования, какими бы логичными они ни казались, не могли сами по себе смягчить то состояние отчаяния и подавленности, в котором мы уходили из базового лагеря, а потом два дня ехали по Памирскому тракту в Душанбе. Парадоксальным образом это проявлялось в какой-то лихой и бездумной внешней веселости, в которой постоянно ощущался некоторый надрыв и вызов по отношению ко всем, кто не пережил нашей драмы.
Помню, как мы въехали — а на самом деле, ворвались — на двух машинах в ночной спящий Душанбе с громогласным пением «пиратских» песен, сопровождавшимся залповой стрельбой из доброго десятка ракетниц. В Душанбе мы пробыли недолго, всего два дня, но шума и беспокойства от нас было много. Удивительно, что при нашей агрессивности и довольно наглом поведении обошлось без скандалов и драк с местной молодежью — в те времена Душанбе был абсолютно мирным городом. Однако городское начальство было немало обеспокоено появлением явного очага напряженности, и, хотя билетов на Москву не было на ближайшие десять дней, срочным образом был организован наш отъезд на особом поезде, следовавшем вне расписания.
Такие поезда в те времена именовались «Пятьсот веселыми». «особость» нашего поезда состояла в том, что он ехал до Москвы десять дней вместо обычных пяти. Дней пять мы тащились через пустыни Средней Азии, поедая дыни на крышах вагонов и бегая купаться в паровозный тендер с запасом воды. Потом милиция согнала нас с крыш, кончились дешевые дыни, а с ними и прочие продукты, и пришлось пробавляться сладким чаем, который регулярно выставлялся сердобольными проводниками. Конечно, мы были очень злы на московское начальство, не потрудившееся забронировать для нас заранее билеты, и поэтому с особым удовольствием сочинили и отправили со станции Уральск в адрес нашего спортивного шефа А. Бормотова почти хулиганскую телеграмму: «Москва, Центральный Совет «Буревестника», Обормотову. Вашу мать отправили поездом в Москву, идущим десять дней. Благодарные альпинисты». На почте нас с понятным подозрением допрашивали: «Что за странная фамилия начальника? Чья эта была мать и почему ее надо было так отправлять?» Но в конце концов их убедил очень серьезный и взрослый вид Мики Бонгарда, отправителя сего сообщения.
Надо, однако, признать, что столь медленное возвращение к нормальной московской жизни оказало на нас самое благотворное воздействие. За время, проведенное в поезде, как-то стала стираться и уходить в сторону вся острота потерь и драматических переживаний, которые выпали на нашу долю в горах. Жизнь стала, что называется, брать свое. Постепенно стало хорошо и весело просто оттого, что мы все вместе, такие молодые, Красивые и замечательные. Вместе с этим появилось ощущение, что мы теперь связаны не просто дружескими отношениями, а чем-то более глубоким, тем, что принято называть дружбой на всю жизнь.
