Близких, отчих… у коих с ним овый… единый прародитель Вышня. Да ден могёть Борила… осе туто-ва чичаса изменить их обчему Отцу Вышне, изменить своей душе… изменить, значить предать… Предать Вышню, Крышню… Крышню…Крышню. Обаче коль, право молвить, так-таки то сам Крышня со светло-пошеничными, почитай ковыльными волосьми озаряемыми восьмиконечной, солнечной звездой сияющей над его главой, со тёмно-голубыми глазьми, схожими с летними раздольями небес, послал его сюды… Сюды у Таранец. И ведал… ведал он… надеялси чё он— Борилка преодолееть усе трудности на той торенке дальней, пройдёт её, добудет меч. Да будять стоять осторонь эвонтого седалища решаючи во душе садитьси на него али неть. Решаючи во душе изменить своей торенке али неть. «Нет не изменю, — молвил чуть слышно сам собе Борилка, оно как в наполненной мелодией, вызываемой волынками, Чандр палате его реченьку окромя него никтось не слухал. — Своей торенке не в жизти не изменю и воссяду на ентово раззолоченно седалище токмо для того, шоб полканы пошли уместе с беросами». Мальчик ищё разок глянул на бероских воинов, и увидал як Былята ласковенько вулыбнувшись, едва зримо кивнул ему головушкой, по-видимому, сице подбадривая. И тадыличи Боренька шагнул к сиденью и развернувшись ликом ко распахнутым на джариб вратам опустилси на престол свово предка и Асура Индры. И стоило мальцу коснутьси золотой полстины сиденья, как мгновенно от ослона и обеих боковых стенок во все стороны пролегли широки таки полосы свету. Ищё морг и вон ентов свет увесь вспыхнул, а засим запылал не токась престол, но и сам Борилка, и чудные клиновидные каменья у его лбу. Они так яро вспламенились светом, чё отрок на сиг прикрыл глазоньки, а из сияющих голышей прям на пол впали серебристо-голубые струнки. Энтовы тонки ниточки коснувшись бело— каменного пола, словно слились у единожду полосу таку нешироку, похожу на тропку… серебристу тропку. И немедля у ней лучисто блеснув огоньками заплясали бусенки кумачного да зекрого свету. Торенка нежданно направила свой бег, будто пробивающая собе узбой маханька реченька, по глади каменного пола сквозе Лунны палату к выходу и скатившись на лесенку по прикрывающей её чермной полстине домчалась до джариба. Ни мгновеньица ни востанавливаясь тропка выкатилась на полотно джариба и натолкнувшись на голыши редро-жёлтого и смаглого цветов, по виду схожих с трёхлапыми листками, понесла свой свет по ней, туды, уперёд прямёхонько на столпившихся полканов, кыи узревши небывало чудо, спешно прынялись раступатьси, высвобождаючи ей место. А торенка достигнувши почитай средины джариба также унезапно замерла да стала ащё шибче блестать. И вдруг… свёрху, вроде из самой небесной лазури спустилси на край той торенки солнечный луч Ра. Вон токась дотронулси до тропки и абие иссяк, а она стала мерцать насыщеней и светозарней. И тады ж полканы, заполнившие джариб, вздели уверх головы, будто следя за исчезающим у там, идей-то во поднебесье, солнечным лучом, а посем громко и испуженно загамили. Эвонтов гик был таковой мощный и зараз выдохнутый множеством полканских голосов, чё вон заполнил увесь джариб, а можеть и увесь град, да без задержу залетел у Лунну палату. Полканы меже тем голов не вопускали, вроде узрев тама, у тверди небесной, чавой-то весьма придивное, овые из них подняли ввысь руки и вуказуя на то громко закликали: «Рупладгаж хенитарх!
