— Ой. Он на нас смотрит.
Альберт и вправду оглянулся. Его привлекла музыка, струящаяся сверху. Деревянные колонны, крашеные мраморной краской под «греков», держали решетчатую галерею, опоясывающую большую залу. Именно оттуда, из одной из галерейных ниш, из-за драпированных аккуратно причесанных занавесей лилась божественная гармония. Итальянский кочевой оркестрик, задержавшийся в провинциальной глухомани по причине финансовых издержек, начинал вступление к мазурке. Стойкая оловянная фигурка дирижера с поднятой вверх палочкой замерла. Навсегда обожженное аппенинским солнцем и вдохновеньем ренесансных титанов лицо казалось отрешенным. Но палочка вздрогнула и фигурка задвигалась. Не машинально, словно насилуя самое себя, а яростно и безжалостно, в первый ряд к самой себе. Именно так, как и следует дарить притихшей толпе настоящее искусство. Альберт заторопился. Он окинул взглядом овальный зал и присутствующих и тут же увидел их. О, эти глаза. Агатовый блеск авантюры. Приятного времяпрепровождения. А может чего-то большего? Чего так настойчиво искал Альберт а придворных салонах, на светских раутах, в родовитых домах и безвестных борделях. Пресыщенным, все повидавшим и все испытавшим Чайльд-Гарольдом считали его окружающие. Он без труда подчинялся и носил маску брезгливой скуки с гордостью. И лишь с собой, когда оставался один и глядел на лохмотья пламени, горевшие в камине, когда не по-светски держал за поясок фужер с любимым божоле, а на муранском хрустале плясали огненные блики, он признавался сам себе.
— Коряв. Коряв ты братец. Ладно бы ноги кривы или горб какой, а то ведь внутри. Там не исправишь.
Но была надежда. То слабеющая, то вновь набирающая силу, как огонь в любимом камине. Любовь все исправит. Поможет, наставит на путь, если не истинный, то хотя бы на путь. Со скрежетом и натугой ввинчивался он в новое знакомство, а получив отпор, напоровшись на колкие, злые, или хуже того покорные, неумные и тяжелые взгляды, бомбардируемый словами презрения или тупой бездарной тоски, он отползал в угол, зализывал раны и ждал, ждал… Альберт пересек бальную залу по диагонали, остановился, протянул руку и произнес.
— Анастасия.
— На раскрытую ладонь Альберта легла розовая ручка в прозрачной занавесочной перчатке. Княжна Уруцкая, прелестнейшее двадцатилетнее создание, милостиво разрешало Альберту сопровождать ее в туре мазурки. В томленьи Альберт совсем не заметил, что не добавил «Пална», что приличествует при обращении к замужней даме. Это досадное упущение, не замеченное Альбертом, замечено было другими. Мужчины и женщины, бывшие рядом с графиней, понимающе переглянулись и заулыбались. их взоры, не сговариваясь, обратились почему-то за колонны, где в относительном полумраке стоял карточный стол и какой-то старик в бордовом с черной искрой фраке, именно в эту минуту отчаянно вистовал, судя по напряженным мешкам выпученных в карточном азарте желтоватых глаз. Но что до этого Альберту? Он прикасался к ней. Держал юное тепло, может наконец, любви? Сейчас, повторяя заученные танцевальные выверты, между этими фраками и рюшами, шаркающими по шахматному вощеному паркету, он собирался сказать ей то, что может подарить ему сладчайшую муку истинного не надуманного чувства. собирался сказать, но проснулся. Альберт Гробочинер сел на кровати, по-бычьи мотая головой, изгоняя обрывки сна. Короткие тычки в спину не прекращались.
