Инконю — Так же определенно как святость Мадонны.
Ланселотов — Какой именно?
Инконю — Любой.
Гуз (чернея) — Но у нее дети.
Савраскин — А у другой был сын. И что это что-нибудь доказывает.
(Фиалка смеется. Голова Тани прыгает. Запеканкин конфузится.)
Инконю — И все-таки. Вот вы в симпатичном склепике жуете тараканов. Потягиваете дождевую воду.
Савраскин — Первую неделю безусловно так и наслаждаюсь. Мысли светлые, козявочки противные. Но в конце-концов и хлебушка захоцца. А семья. На кого я их оставил. Ведь как не возьми, а существа мы социальные. Мало ли что мы себе не навыдумываем, что никому не нужны. Наше место в общественном здании всегда останется нашим местом, кто бы его не заполнил. Еду нам носить надо. Загибайте пальцы. Откровения наши выслушивать тоже надо. А что все это как не грех. Как не преступление против предопределения, каждого ведущего по его пути.
Фиалка — Это спорно, Савраскин. Вы сами понимаете.
(Запеканкин опорожняет кастрюлю с готовыми пельменями в супницу, начинает раскладывать их по тарелкам).
Гуз — Запеканкин, что же это ты брат Ланселотову больше положил. Я считал.
Запеканкин — У вас хоть и меньше, да больше. Посмотрите они же все разные. Антоша, я свет выключу. Утро уже.
Фиалка — Запеканкин — ты как всегда в точку.
Инконю — И то верно. Ваша теория, Савраскин, хороша, если вы свое поведение объясните этим.
Ланселотов — Размахнулись на гору, а насыпали холмик.
Савраскин — А и черт с ним. Зато размялись. Гуз. Давайте отходную.
(Занавес).
Пока Запеканкин занимался хозяйством, Антон прилег на софу. В домашней обстановке он преобразился. Пропал вызов, и появилась задумчивость. На нем был, домашний, до колен, верблюжий халат с узким копьевидным вырезом. Он закинул руки за голову и что-то мечтательно напевал. Антону было около 30. Время, когда многое осталось позади и ох как много еще предстояло пройти. В фигуре Антона присутствовала малая толика ленивой рыхлости. Он не был красив или уродлив. Скорее неуловим. Пронзительно черные, как только что отпылавшая головешка, цыганские кудри и круглое белое, как луна в пору рассвета, лицо. Дремучие, хвойные лапки бровей и свежая майская зелень в глазах. Непокорный выступ подбородка и едва обозначенные скулы. Запеканкин представлял Антона как фантастический, инопланетный пейзаж предвечерней жаркой степи. Истлел ковыль. Бесхарактерное размытое солнце плавит и насилует беззащитно распластанную под ним землю. На выцветшем небесном ситце облака зависли как дирижабли. Пустота вокруг бессмертная. По степи неуклюже скачет стреноженный аргамак. Остановится. Насторожит церковные луковки ушей. Собьет въедливую мошкару, плотно обсевшую берега его лиловых озер. Тонко сыграет золотой бубенчик, затерявшийся в такой редкой для его племени нестриженной гриве. Обмякнут измочаленные путы. Передохнет аргамак. Струной натянутся путы. Тишину расколет топот. Скачет аргамак, как гусеница страдает на ветке, скачет.
