Дело к зиме шло, в середине декабря первый снег выпал, правда, недолго залежался, дня за три стаял, однако по первой пороше приметил Савелий заячьи петлявые следы. Первые поселенцы в лесу появились, вроде бы, хорошо, а вдруг, как потрава начнётся, кору на молодых саженцах начнут обгрызать? С управляющим о том потолковал, тот пообещал ружьё с боезапасом.
. . . . .
С тех самых пор, как Савелий порвал со своими сельскими корнями и стал приобщаться к городской жизни, у него появилась масса свободного времени. Куда, скажем, было себя девать, когда доставив Афанасия Серафимовича в указанное место, тот уходил по своим делам, и не знаешь, на минутку ли, на час-два, а может и больше? Что оставалось делать? Сидеть и терпеливо ждать возвращения хозяина, приглядывая за лошадьми. И вот тут-то, волей-неволей в голове возникали всякого рода мысли, на которые он пытался дать ответы, но, зачастую, так уж получалось, на большую их часть, ответов не находил. Если посмотреть на него со стороны, он приставлен к делу, за которое получает неплохое жалование, чего ещё желать от жизни лучшего? Он сыт, одет, обут, причём, в такие одежды, которые дома одевал бы, разве что в выходные и праздничные дни, когда всей семьёй шествовали они к заутрени, а здесь эти одежды были предметом повседневного пользования. Но самое главное, можно ли считать то, чем он занимается, работой? В его понимании, отложившимся ещё с детства, работа - это труд, причём труд физический, практически видный, ощутимый, по объёму которого можно судить о его количестве и результатах. На той же пахоте, к которой он приобщился ещё в подростковом возрасте, уже через час - рубаху хоть выжимай, а просохнет она, да и то не всегда полностью, разве что за время обеденного перерыва. Вот это была работа. Или, та же сенокосная пора. Первым в ряду косарей всегда шёл отец, он задавал темп и ритм в работе, к которому подстраивались следующие за ним косари. Так было заведено, за отцом - старший брат. С виду щуплый, но до работы жадный, Андрей постоянно старался не отставать от отца и даже частенько пытался, скорее из озорства, по молодости, подстегнуть его, чтобы тот ускорил изначально взятую размеренную поступь. Следом шёл Савелий. Физически сильный, он всегда старался, чтобы мах его косы был шире, чем у того же брата или отца, а валок скошенной травы от того получался объёмней и шире, и вроде как замедлял темп, но делал это специально, потому, что замыкал ряд дед, тогда ещё бывший в силе и считавший сенокос самой ''пользительной'' для крестьянина страдой, так как дышать чистейшим степном воздухом, настоянным на аромате скошенных трав, одно удовольствие. Частенько за своей спиной Савелий слышал покрякивание старика, брошенные в его адрес, звучащие разом одобрительно, когда надо было догнать вырвавшихся вперёд отца и старшего внука, либо осуждающе, когда тот совсем уж замедлял темп, чтобы дать возможность отдышаться любимому деду. Когда же дед Прокофий чувствовал, что за молодёжью не угнаться, он останавливался, втыкал остриё косья в землю, придерживая его, наклонялся, брал пучок травы, протирал влажное от росы жало косы, чтобы потом особенными, вроде, как у всех, но всё-таки особенными, присущими только ему одному, артистичными движениями руки с оселком (сколько не пытался Савелий перенять их, но так, как у деда, всё равно не получалось) приниматься подтачивать косу. Тогда и остальные косари останавливались и следовали его примеру. Или уборка картофеля, когда Савелий считал перенос только что выбранных клубней цыбарками на кучу для просушки до вечерней, окончательной переборки, детской забавой. С помощью матери, он набирал полный чувал картофелем так, что едва сходились концы горловины мешка и, легко взвалив его на плечо переносил к куче широким, неторопливым шагом в развалку, стараясь не наступать на комья и, обходя рытвины, поднятой плугом земли.
