Из страны блаженной, незнакомой, дальней
Слышно пенье петуха.
Или совсем близкие к сороковым-роковым, тридцатые-распятые, в которых слышу недоуменное отчаянье Мандельштама перед открывшимся видом на действительность:
Зачем петух, глашатай новой жизни,
На городской стене крылами бьет?
Или бесконечная лебединая песнь, песнь Цветаевой, до-и послереволюционного времени:
Нежную руку кладу на меч:
На лебединую шею Лиры…—
говорящей в тех же «Верстах»:
Встань, триединство моей души:
Лилия, лебедь, лира.
Или:
А над равниной крик лебединый.
Или:
Лебеди мои, лебеди
Сегодня домой летят,—
и уже из эмиграции в обращенных к Ахматовой стихах:
Тоска лебединая —
Протяжная-протяжная —
К родине цепь.
Этот лебединый выводок, взятый у Блока и отчасти у Ахматовой, Цветаева уже давно превратила в свое словесное многосемейное «гнездо» лебедей.
Звук оркестра, как с того света
(Тень чего-то мелькнула где-то),—
только укрепляет меня в предположении, что за голосом Шаляпина слышны еще два голоса.
И опять тот голос знакомый,
Будто эхо горного грома,—
Наша слава и торжество!
Он сердца наполняет дрожью
И несется по бездорожью
Над страной, вскормившей его.
Этот «голос» был введен в Поэму в 1955 году, и теперь уже из былого голос несется по бездорожью настоящего когда-то вскормившей его страны. В этой строфе сквозь гром шаляпинского голоса мне слышится и голос Цветаевой. Голос и эхо слух мой прочно связывает со строфой, не вошедшей в основной текст Триптиха, которую мне, хотя я ее уже приводила (без последнего стиха), соблазнительно повторить:
И уже заглушая друг друга,
Два оркестра из тайного круга
Звуки шлют в лебединую сень,
Но где голос мой и где эхо,
В чем спасенье и в чем помеха,
Где сама я и где только тень,
Как спастись от второго шага…
Ахматова многим — да и печатно — часто говорила, что у нее такое чувство, что Поэма написана хором. Но в данном куске мне слышен как бы дуэт Ахматовой и Цветаевой, звучание чьих оркестров так слилось в одной музыке, что и впрямь не отличишь, где голос, где эхо, доносящиеся из тайного круга любви-вражды. В этой строфе я слышу никакой не диктат, а опять-таки поминание Цветаевой автором.
Походя признаюсь, что Верста для меня, особенно теперь, еще длинее, чем Новогодняя ночь. В новогоднюю гофманиану Главы первой тут же после приподнятого треугольного занавеса-фабулы, за которым мне видится сцена ареста Мандельштама, автору мерещится призрак, стоящий между печкой и шкафом:
Бледен лоб, и глаза открыты…
