Но плохая политика портит нравы,
Это уж — по нашей части.
(Собрание сочинений в 4-х томах, 1992, т. 2, стр. 31)
Да, "плохая политика портит нравы" — поэтому поэт не должен чураться ее. Но и обратная связь — каким образом нравы влияют на политику, на ход истории — вызывает у Бродского горячий интерес. Ибо человеческая история — это тоже часть мироздания, и она тоже полна тайн, вглядываться в которые поэт считает своим долгом. Марксистское истолкование истории, которое было обязательным для всех советских граждан, не вызывает у Бродского возражений — оно для него просто не существует. Он отделывается от всех многотомных собраний классиков марксизма-ленинизма шуткой в стихотворении "Письмо в бутылке":
Адье, утверждавший "Терять, ей-ей,
Нечего, кроме своих цепей".
И совести — если на то пошло.
Правда твоя, старина Шарло. (т. 1, стр. 365)
Как связаны порывы человеческой души с невидимым током мировой истории? Насколько чудо веры Авраама, занесшего нож над собственным сыном, отражено в истории еврейского народа (поэма "Авраам и Исаак")? Как вплелись страсти Марии Стюарт, Елизаветы Английской, Джона Донна в судьбу сегодняшней Англии? Как православие и эллинизм окрасили тысячелетнюю историю России? Вот тайны исторического бытия, которые волнуют поэта, в которые он вглядывается с той отвагой, на которую у нас часто не хватает духа.
А почему не хватает?
Да потому, что если допустить, что такая связь существует, то нужно будет принять и на себя какую-то часть ответственности. Больше нельзя будет сваливать все беды собственной страны на злых и глупых правителей. Придется расстаться с удобной невиноватостью — этой утешительной спутницей политической несвободы.
В свободном государстве ощущать себя гражданином своей страны — естественное и нормальное состояние для человека. В государстве несвободном на это требуется нешуточное мужество. И Бродский это мужество демонстрировал многократно в стихах и в жизни. Ибо для него отказаться от своей принадлежности к судьбе своего народа означало бы страшное самооскопление. Вслед за Лермонтовым мог бы он сказать: "Люблю отчизну я, но странною любовью..." Это слово — отчизна, отечество — мелькает довольно часто уже в ранних стихах.
Осужденный "тунеядец", сидя в далекой северной деревне, взывает к своим соотечественникам, пытаясь объяснить свой интерес к мировой истории:
С другой стороны, пусть поймет народ,
Ищущий грань меж добром и злом:
в какой-то мере бредет вперед
