В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями] | страница 74

Прощаюсь с капитаном на левом фланге, у пробоины в стене. Дальше идет второй батальон.

— Ну, смотри, комбат, не подкачай. Завтра опять «сабантуй»… А патронов пришлем. И к утру пушки будут. С ними все-таки веселей.

Он уходит вместе со своим связным в сторону полуразрушенного корпуса. Там, кажется, КП соседа.

Некоторое время видно еще, как они перепрыгивают через железо. Потом скрываются.

Облокотившись о бруствер, смотрю в сторону немцев. Тихо и темно. В одном только месте что-то вроде огонька. Вспыхивает и гаснет. Неосторожный наблюдатель какой-нибудь. Курит. А может, так, — тлеет что-нибудь…

До чего же тихо…

А завтра опять «сабантуй»… Самолеты, крик, трескотня.

Сегодня все-таки сдержали. Только в одном месте потеснили нас немцы — у Фарбера, на самом правом фланге. Метров на сорок. Придется перекинуть туда горбоносого лейтенанта с его взводом. Рамов, что ли, его фамилия? Боевой как будто парень. Мне он сегодня понравился. А часика в три контратакуем…

Я иду в подвал.

У будки уже другой часовой — маленький, в волочащейся по земле плащ-палатке. Его я не знаю.

Бранятся в телефон связисты:

— «Мрамор»! Я — «Гранит». Как слышишь? «Мрамор», «Мрамор»! Сукин сын, опять прикуривать пошел! «Мрамор», «Мрамор»!

Желтеет солома в углу. Валега, конечно, позаботился. Завалюсь сейчас. Два часа, целых два часа буду спать… Как убитый.

— В два разбудишь, Валега. В четверть третьего…

Ответа не слышу. Уткнувшись в чей-то мягкий, теплый, пахнущий потом живот, уже сплю.

За всю жизнь не припомню такой осени.

Прошел сентябрь — ясно голубой, теплый, с обворожительными утрами и задумчивыми, фиолетовыми закатами. По утрам плещется в Волге рыба, и большие круги расходятся по зеркальной поверхности реки. Высоко в небе пролетают, курлыча, запоздалые журавли. Левый берег из зеленого становится желтым, затем красновато-золотистым. На рассвете, до первых залпов нашей артиллерии, он нежен, как акварель.

Медленно и неохотно рассеивается туман. Некоторое время он держится застывшей молочной пеленой над самой рекой, потом исчезает, растворившись в прозрачном утреннем воздухе.

И задолго до первых лучей солнца ударяет первая дальнобойка. Переливисто раскатывается эхо над непроснувшейся Волгой. Затем вторая, третья, четвертая, и наконец, все сливается в сплошном, торжественном гуле утренней канонады.

Так начинается день. А с ним…

Ровно в семь бесконечно высоко, — сразу глазом и не заметишь, — появляется «рама». Поблескивая на виражах в утренних косых лучах стеклами кабины, долго и старательно кружится над нами. Назойливо урчит своим особым, прерывистым мотором и медленно, точно фантастическая двуххвостая рыба, уплывает на запад.