В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями] | страница 59

Мы садимся на кузов разбитой машины, закуриваем. Солнце зашло, но еще светло. На западе, над Сталинградом, небо совсем красное, и трудно сказать, отчего это — от заходящего солнца или от пожара. Три черных дымовых столба медленно расплываются в воздухе. Внизу они тонкие, густые и черные, как сажа. Чем выше, они все больше расплываются, а совсем высоко сливаются в сплошную длинную тучу. Она плоская и неподвижная, и, хотя в нее поступают все новые и новые порции дыма, она не удлиняется и не утолщается. Вот уже более двух недель стоит она, спокойная и неподвижная, над горящим городом.

А кругом золотые осинки на черном фоне — тонкие и нежные. По дороге проезжают машины. Останавливаются, спрашивают, как проехать на шестьдесят вторую переправу или хутор Рыбачий, и едут дальше. Дорога широкая, разъезженная, вся в ромбах и треугольниках от шин. Трудно понять, где ее края и куда она заворачивает. Ощетинившийся указательный столб когда-то, должно быть, стоял на обочине. Сейчас он на самом фарватере, и кто-то на него уже наехал. Он накренился, и табличка с надписью «Сталинград — 6 км» указывает прямо в небо.

— Дорога в рай, — мрачно говорит Валега.

Оказывается, он тоже не лишен юмора. Я этого не знал.

Подходит регулировщик.

— Во-он журавли полетели, — тычет он грязным, корявым пальцем в небо. — Никакой войны для них нет. Табачком не богаты, товарищ командир?

Мы даем ему закурить и долго следим за бисерным, точно вышитым в небе, треугольником, плывущим на юг. Слышно даже, как курлычут журавли.

— Совсем как «юнкерсы», — говорит регулировщик и сплевывает, — даже смотреть противно…

Эта ассоциация промелькнула, повидимому, у всех нас в мозгу, и мы смеемся.

— Туда или оттуда? — спрашивает регулировщик, придерживая мою руку, чтобы прикурить.

— Туда.

Он качает головой, делает несколько затяжек.

— Да… Невесело там, что и говорить. — И отходит.

Проходят раненые. Поодиночке, по-двое. Серые, запыленные, с безразличными, усталыми лицами. Один подсаживается, спрашивает, нет ли напиться. Валега отдает ему фляжку с молоком. Он пьет долго и медленно. Ранен в грудь. Сквозь рваную гимнастерку сереют грязные, замазанные кровью бинты на костлявой, покрытой черными волосами груди.

— Ну как там, на передовой?

— Паршиво, — равнодушно отвечает он, с трудом вытирая запекшиеся губы грязной, окровавленной рукой. В глазах его, серых, как и весь он, ничего нет, кроме страшной, смертельной усталости.

— Здорово жмет?