Этот гуманизм — гордость и надежда тех, кто и при гитлеровской тирании, при нынешнем ужасном опустошении и самоистязании Германии все еще верит в возможность будущего для немецкого народа, — и по внутренним мотивам и по своей непосредственной форме — не очень видимо связан с Толстым. Тем теснее действительно идущие вглубь связи. Это относится в первую очередь к толстовскому духу поэтического демократизма, неотделимо связывающего истинно высокое искусство с настоящей народностью, — демократизма, который ищет и находит источники подлинного высокого искусства в душевных потребностях, моральных страданиях и радостях народа и потому резко противостоит чванной самоуверенности упадочных буржуазных художников.
Уже Томас Манн признал, что именно здесь кроются источники большого искусства, выходящего за пределы современной империалистической проблематики. В новелле «Тонио Kpeгep» он самокритически изобразил отношение современного буржуазного писателя к жизни (т. е. к обществу и народу). Остро ощущая трагическую раздвоенность, трагическую противоположность искусства и жизни на Западе, Тонио Крегер и с ним Томас манн с глубоким уважением отзываются о «святой литературе» России – страны, где писатели сохранили связь с народом.
Творчество всей жизни Томаса Манна свидетельствует о том, что в первую очередь он имел здесь в виду Толстого. Но тут – уже совершенно другая связь, качественно другое влияние, чем было у Гергарда Гауптмана. На Томаса Манна не влияют ни отдельные частности, ни эмоциональные вершины толстовского творчества. Он продолжает линию Толстого ( и вместе с ним – линию лучших писателей новой русской и скандинавской литературы), исходя из той «диалектики души», т. е. диалектического изображения процесса становления человека, которое Чернышевский отметил и которым восхищался уже в первых произведениях Толстого, в 50-х годах.
Чернышевский находил, что по сравнению с динамичной взволнованностью душевной жизни героев Толстого создания лучших писателей прошлого поколения кажутся застывшими, неподвижными. Более позднее развитие европейской литературы подтвердило этот анализ. Но в то время как стремление зафиксировать ежеминутные душевные движения людей вызвало у большинства современных писателей разложение эпической формы, — Толстому удалось на этой основе достигнуть нового простого и монументального величия. Стремление поэтически объединить эти обе, кажущиеся противоречивыми, но фактически заранее предопределенные дли гармонии тенденции —основная черта эпических произведений Томаса Манна от «Буденброкков» до «Лотты в Веймаре». Это объединение — а с ним и вершина нового немецкого повествовательного искусства — было бы невозможно без Толстого.
