Видя темные стороны действительности и критикуя их, испытывая давление империалистической идеологии и ведя с ней борьбу, но не придавая значения явственным симптомам близящейся грозы, Цвейг со страстью отдается служению "религии гуманности", надеясь, что идеи человечности явятся той плотиной, которая остановит стихию социального зла, начавшего подмывать фундамент европейского мира, казавшегося ему незыблемым и прочным. "Действительно, мы с недоверием взирали на огненные письмена, появлявшиеся на наших стенах..." - писал Цвейг в мемуарах "Вчерашний мир", характеризуя умонастроение передовой европейской интеллигенции в годы, предшествовавшие первой мировой войне. "Мы надеялись на Жореса, на Социалистический Интернационал, мы думали, что железнодорожники скорее взорвут все рельсы, чем позволят отправить своих товарищей как пушечное мясо на фронт; мы рассчитывали на женщин, которые откажутся принести в жертву Молоху своих детей и мужей; мы были убеждены, что духовная, моральная сила Европы с триумфом проявит себя в критический миг. Наш общий идеализм, наш оптимизм, обусловленный прогрессом, позволял нам видеть и одновременно презирать общую опасность".
Но эти прекраснодушные мечты рассыпались в прах, когда прозвучал выстрел в Сараеве. Социалистический Интернационал мгновенно благословил начавшуюся войну; Жореса сразила пуля наемного убийцы; депутат германского рейхстага Карл Либкнехт, пользовавшийся правами неприкосновенности, был заключен в каторжную тюрьму; поля Европы заволокло дымом и гарью, миллионы здоровых мужчин - цвет наций - были брошены в огонь, лик земли избороздили, словно морщины, бесконечные окопы; мастера европейской культуры, признанные защитники человечности, ранее проповедовавшие мир и братство народов, забыли прежние клятвы и превратились в бардов войны, воспевавших вместе со своими вчерашними противниками кровь и убийство, требуя войны до победного конца. Лишь немногие голоса в Европе тех лет поднялись против повального безумия. Вначале они звучали негромко: гул пушек, визг шовинистической прессы заглушали их. Из нейтральной Швейцарии раздались страстные и скорбные слова Ромена Роллана, призвавшего народы, правительства и интеллигенцию внять зову разума и остановить войну.
Совестью Европы стал доселе мало кому известный французский писатель, и, несмотря на препятствия, чинимые цензурой, вопреки угрозам и оскорблениям, он смог объединить вокруг себя многих людей, считавших, как и он, войну преступлением против человечества.
