Кровь ацтека. Тропой Предков | страница 16

Наверное, кому-то это покажется странным, но индейцы носились с sangre puro, чистотой своей крови, чуть ли не так же, как и испанцы. А к метисам относились даже ещё хуже, чем конкистадоры, потому что полукровки вроде меня служили им живым напоминанием о власти чужестранцев, захвативших их земли и творящих насилие над их женщинами. Я же был всего лишь мальчишкой, и окружавшая меня атмосфера всеобщего презрения сокрушала моё сердце.

Когда бегущий человек оказался так близко, что можно было видеть его искажённое мукой лицо, мне вспомнился загнанный олень, которого как-то на моих глазах охотники забили до смерти дубинками. Во всяком случае, взгляд у того несчастного животного был таким же.

Я не знаю, почему взгляд замутнённых страданием глаз беглеца вдруг задержался на мне. Может быть, заметив мою более светлую кожу и несколько иные черты лица, он узнал во мне собрата по несчастью. Но скорее всё дело в том, что я оказался тогда единственным, на чьём лице отразилось потрясение.

— Ni thaca! — крикнул он мне. — Мы тоже люди!

С этими словами он вырвал у меня из рук острогу. Я уж было подумал, что сейчас несчастный использует её как оружие против солдат, своих мучителей, но вместо этого беглый каторжник вонзил остриё себе в живот и навалился на него всем весом. Из его рта и раны, пузырясь, полилась кровь, он упал на бок, корчась на земле.

Мать торопливо увлекла меня в сторону. Солдаты спешились. Один из них пнул умирающего, проклиная его и суля ему ад за то, что он так коварно провёл их, лишив заслуженной награды. Другой, более спокойный и практичный, извлёк меч, резонно указав товарищу, что раз уж они не могут вернуть на рудник беглеца, то на худой конец доставят хозяину голову с клеймом на лице, которую тот сможет выставить на колу, для острастки прочим.

И он рубанул по шее умирающего.

Всё своё детство — и младенцем, ползающим по земле, и мальчонкой, играющим в пыли, — я, не будучи ни краснокожим, ни белым, не был привечаем нигде, кроме материнской хижины да маленькой каменной церкви падре Антонио.

Впрочем, в хижине моей матери был привечаем и дон Франсиско. Он приходил каждую субботу после обеда, когда его жена с детьми гостила у подруги на соседней гасиенде.

В это время меня отсылали гулять. Никто из деревенских детей не играл со мной, поэтому я исследовал берега реки, рыбачил и мысленно придумывал себе товарищей по играм. Как-то я вернулся домой, поскольку забыл взять острогу, и услышал странные звуки, доносившиеся из отгороженного занавеской угла, где лежал петат — тюфяк, на котором спала моя матушка. Заглянув за тростниковую занавеску, я увидел Миаху, лежавшую обнажённой на спине. Дон Франсиско стоял над ней на коленях и, громко чмокая, сосал один из её сосков. Меня он не видел, ибо в мою сторону был обращён его волосатый зад, а вот я разглядел его garrancha и cojones, которые раскачивались взад и вперёд, как у быка, собирающегося взобраться на корову.