Он рывком сел на постели и прихватил пани за шею - вроде бы обнял, но ладонь сжал крепко, до боли.
- Смотри, Маринка, не перечь мне. Я ж не твой киселяй Дмитрий, иже престол удержать не сумел. Не пойдешь по доброй воле венчаться - силком приволоку.
Она в упор посмотрела на атамана, глаза полыхнули гневом.
- Сыми руку. И супружника моего хаять не моги. Он царем на Москве был, я - царица законная.
- Ты - царица? - захохотал Заруцкий, но руку убрал. - Да ты волочайка дюжинная[14], тебя окромя того горе-царька и Богдашка второлживый[15] дрюкал, и я! Ты ж сама не ведаешь, кто тебя обрюхатил-то!
Щеки Марины вспыхнули. Совсем наглец распоясался! Бросить бы его к такой-то матери, да увы, нужен он ей, нужен. И потому, стараясь держать себя в руках, она вздернула подбородок и ответила с холодным бешенством:
- Ивашка - твой сын, и быть ему царем. А ты без нас - мизинный человечишка. Поди от меня прочь!
Сжав кулаки, Заруцкий вскочил. Эх, врезать бы ей, руки так и чешутся. А нельзя. Права вельможна пани - хоть за ним тысячное войско, но без нее власти он не получит. Она нужна ему не меньше, чем он ей.
Атаман в сердцах плюнул и вышел вон.
- Иван Мартыныч!
Заруцкий обернулся. К нему спешил хорунжий Данилко Столбов, один из самых преданных его сторонников. Он обожал атамана за храбрость, глубокий, изворотливый ум и недюжинную смекалку, которые тот не раз демонстрировал и в Тушинском лагере, и при взятии крепостей. Одно лишь смущало Данилку: уж слишком жесток и не богобоязнен был и сам Иван, и его войско. Все чаще хорунжий думал: обходись они с жителями захваченных городов помягче - это ж насколько больше сторонников у них было б. Сказать бы об этом, да боязно, уж больно крутенек атаман-то. Вот и сейчас - глазищи прямо огнем сверкают.
- Чего там? - нахмурился Заруцкий.
- Баловень гонца прислал, - поспешил сообщить Данилко, - днями будет тут с двумя тыщами донцов.
- О, любо! А Самойлов и Васковский?
- От них пока весточек нету. Да только слушок прошел, будто войско атамана Самойлова царю Московскому присягнуло.
- Петьке, что ль, Богданову?
- Ему самому.
Черные глаза атамана загорелись гневом.
- Вот стервец, вымесок окаянный! Ну да ладно, Самойлов, сочтемся… А ты, Данило, вперед об том не мели. Будем сказывать, что он опосля подоспеет.
- Добро, Иван Мартыныч.
- Закликай круг.
В самом центре Воронежской крепости, на площади, окруженной теремами местных дворян, собрался казачий сход. Горожане в страхе попрятались и через слюдяные окошки украдкой поглядывали на необычное зрелище. А посмотреть было на что. Несколько десятков хорунжих, сотников и есаулов встали кругом перед крыльцом палат убитого воеводы, а на ступенях, возвышаясь над всеми, восседал Заруцкий в шапке-трухменке из бараньей смушки. На нем блестел вышитыми узорами богатый кафтан, перевязанный алым кушаком, плечи укрывал шелковый плащ. Справа у аналоя, унесенного из местной церкви Успения, топтался священник, слева караульный держал казачье знамя.
