Несколько дней он раздумывал, как ему помириться с Ремезовыми, а потом отправился на Софийский двор. Прислужник Архиерейского дома посоветовал Табберту искать митрополита в соборе.
Народу в тот час в соборе оказалось немного. Сквозь окна били косые лучи света, высокий резной иконостас сиял золотом и огоньками лампад, пахло воском и ладаном. Филофей стоял в стороне, чтобы не мешать прихожанам, и о чём-то беседовал с Григорием Новицким, облачённым в подрясник. Новицкий держал в руках медный сосуд с лампадным маслом.
– Вы ко мне? – спросил Филофей, заметив Табберта.
– Так, господин митрополит, – кивнул Табберт.
– Обожди, Гриша, – попросил Филофей.
– Добрый день, господин Табберт, – сказал Новицкий и отошёл.
– И зачем же я понадобился протестанту? – улыбнулся Филофей.
– Моя просительность не касать религий, – Табберт вежливо улыбнулся в ответ. – Мне следует начать далеко. Господин митрополит, я хотеть писать книга о Россий для европейского читательства.
– Благое начинание.
– Да, так. Но мне нужен знатец… э… знаватель страна. Я хотел бесед с Симон Ремезов.
– Лучше него никто не пособит, – согласился Филофей.
– Но мы иметь ссора. Я просить вас идти где середина между меня и Симон для примирений.
– А в чём суть вашей распри, господин Табберт?
– О, увы, совершить ошибка только я! – Табберт на мгновение наклонил голову, обозначая признание своей вины. – Изволите знать?
– Думаю, надо. Говорите по-немецки, господин офицер, – и Филофей сам перешёл на немецкий. – Надеюсь, моих познаний хватит.
– Превосходно! – оживился Табберт.
Григорий Ильич не хотел подслушивать, но Табберт, сменив язык, уже не приглушал голоса, и Новицкий всё равно слышал его рассказ об Айкони, украденной книге Ремезова и пожаре в мастерской. Григорий Ильич застыл у канунного стола, утыканного горящими свечами. Слова Табберта словно бы разбили тонкий стеклянный пузырь, в который Григорий Ильич заключил свою любовь, и сейчас сердце Новицкого окатило внезапной болью: ничто в нём не умерло – ни тоска, ни горечь. Озноб иголками побежал по спине.
– Уверяю вас, господин митрополит, что у меня и в мыслях не было присваивать эту злополучную книгу Симона, – говорил Табберт. – Всему несчастье та девочка-дикарка, служанка. Она поступила в высшей степени глупо. Вместо того чтобы просто указать Симону на меня, она предпочла поджечь мастерскую, скрывая следы моего проступка!
«Потому что она любила тебя! – беззвучно и гневно крикнул Табберту Новицкий. – Потому что она не могла дозволить Ремезовым думать о тебе дурно! Тем огнём она тень с тебя сгоняла!»
