Что это? ..
Думаю — мины, взрывы на минном поле, — говорю я, прислушиваясь к однотонному шуму ливня.
И вдруг где-то совсем рядом раздается нечеловеческий крик, от которого у меня мороз пробегает по спине:
Лю-у-ди-и-и! Бр-ра-а-а-а-ту-уш-ки-и-и! ..
Ой! .. Наверное, Злобин! Леша! — вскрикивает Кондратьева и роняет окорок в воду. Потом вскакивает, хватает свою санитарную сумку и выбегает из землянки, опрокинув ящик с коптилкой.
Я оказываюсь в кромешной темноте.
С минного поля снова несутся душераздирающие:
Лю-у-ди-и-и! Бр-ра-а-а-а-ту-уш-ки-и-и!. .
Я слышу топот грузных солдатских сапог, отдающийся в голове, как удары молота, и выхожу из землянки, осторожно нащупывая смытые ливнем ступени. Передо мной, как стена, темень. Я ничего не вижу и не могу сделать шага.
Меня окликают:
Товарищ политрук?
Да, — с радостью отвечаю я, узнав знакомый голос часового. — Вы меня видите? .. А я вас нет.
Слышали? . . Злобин пришел.
Все же пришел?
Пришел, — весело отвечает часовой, приближаясь ко мне. — Выходит, не зря ждали, хотя, видно, кое- кто у него подорвался на минах.
Спасут их?
— Должны. Есть у нас санитары, и Кондратьева у нас молодец, и саперы еще никуда не ушли... Дайте руку, нам приказано уходить с третьим взводом.
Я протягиваю руку и иду как за поводырем. Мы выходим на дорогу и пристраиваемся в хвост третьему взводу, которого я не вижу, хотя и слышу какие-то голоса впереди. Мы часто падаем, скатываемся в канавы, но идем.
Вывалявшиеся в грязи, к утру прибываем в «район шалашей», между озерами Кодисяргер, Вохт-озером и Носоновским. Шалаши здесь сохранились еще с финской войны 1939—1940 годов, когда в этих местах стояли наши пехотные полки. В них скрывались от пятидесятиградусных морозов.
Мы входим в один из шалашей. Посредине горит большой и сухой, как порох, костер, а вокруг, под потоком искр, сидят и лежат раздетые люди. Каждый что-нибудь да держит в руках: кто шинель, кто сапоги, кто рубаху. И от всего этого густо валит пар.
Шалаш громадный и весь, как готический собор, устремлен ввысь. Сложен он из гигантских сосен, каким-то чудом стянутых верхушками в узел.
Дождь наконец-то прекратился, и мы с радостью снимаем с себя мокрые шинели, потом — сапоги. Нам дают по пересохшей и шуршащей, как пергамент, плащ-палатке, я раздеваюсь догола, закутываюсь в нее и сажусь к самому огню, ни о чем больше не мечтая на свете.
Здесь, в районе шалашей, — новый рубеж, занятый ротой прикрытия.
В ночном
