— Да-да, макулатуру, — отвечаем, и в этот момент на пол громко падает компьютерная мышка.
Один из охранников подмигивает:
— Вот она ваша гласность, борзописцы! Идите, ребята, с Богом!
* * *
Учредитель не спеша перелистывает страницы газеты: «Нет, вы недостаточно меня облизываете. Чаще надо облизывать, и… с чувством, что ли…»
Смотрю на его лицо, в эти надменные очки: «Сколько лет ты пьёшь мою кровь? Десять, двадцать?»
* * *
Двухтысячный год. Москва. Третью неделю вызваниваю высокопоставленного чиновника на предмет интервью. Наконец, ленивая в доску секретарша делает одолжение и соединяет меня со своим шефом:
— Ну всегда, когда я с похмелья болею, пресса атакует. У меня своих средств массовой информации достаточно, чтобы с вами ещё разговаривать. Впрочем, напишите текст интервью сами, я потом внесу коррективы, и вы опубликуете…
* * *
Учредитель наконец доходит до последней страницы газеты. В моём сердце, которое вывернуто наизнанку, несколько десятков ножей.
— Слабо, очень слабо, — делает заключение владелец. Давай-ка свою душу, я сейчас ей пообедаю.
* * *
Кто сказал, что мы рождены для счастья? Мы временные редактора чужих газет. Мы читатели, потребляющие всю эту лажу. Мы обычные, честные люди…
* * *
— Открой-ка рот! Ого! Да у тебя там язык. Смотри, никому его больше не показывай!
Лето только начиналось, но даже самый сильный дождь уже не мог отмыть воздух от пыли. Солнце, потея, цеплялось за выжженную степь и корчилось от осознания собственной жаркой силы. Одинокий пепельно-грязный карагач, на грех выросший среди мертви, не находил в себе силы шевелить ветвями, и листья его сжимались в узкие трубки.
Даша пятый раз за свою короткую жизнь смотрела в окно, но раскинувшийся перед её детскими глазами пейзаж не разжигал любопытства, а казался серым и скучным.
Тихо стукали мамины спицы, отсчитывая улетающие навсегда секунды дарьиного детства, и потрёпанная кукла одним целым глазом смотрела с антресолей на семейство, будто по-человечески прочувствовала повисшую в воздухе тоску.
Со стуком спиц шли годы, но за окном на задних лапах по-прежнему стоял суслик и любовался всё тем же пожухлым карагачом.
Где-то далеко жизнь имела обыкновение меняться. Там за горизонтом росли настоящие полевые цветы, в туманной дымке оптом рождались принцы на белых авто с красными номерами. Здесь же один-единственный жених на весь околоток опять терзал свою пьяную пятиструнку и срывающимся голосом вторил скрипу несмазанной своей телеги.
