— Смотри, собака шла по нашей лыжне. Какая-то с небольшим клиренсом. Видно, где пузом снега касалась.
— Такса, поди, — выдаёт дочь. — Будь аккуратнее, папа, вдруг она лыжниками питается.
* * *
Однажды в пьянящей молодости я нёс по Туркестанской двенадцатиструнную гитару к другу, чтобы спеть давно знакомый репертуар рок-н-ролла. Это было приблизительно в тот год, когда на этой же улице работник милиции задержал приверженца красного ретро из законодательного органа с кисломолочной фамилией. За это силовик был публично наказан, а патриот продолжил парение на статусной федеральной корке, пока не случился коллапс с квартирами в столице и его сердце на этой почве не перестало стучать. Но речь не об этом. Речь о заветах молодым: «Дети мои, послушайте главную заповедь отца вашего! Никогда не забывайте перчатки дома, когда несёте к другу зимой гитару без чехла!».
* * *
Я всю жизнь замерзал, с самых ранних лет, когда мир для меня был высок, а я любовался им с высоты своих советских санок. Вот отец везёт меня в ненавистный детский сад, обездвиженного, заплаканного, закутанного в мамин пуховых платок, из-под мотни которого торчат только два обезумевших карих глаза. Пахнет чем-то сладким, значит, сейчас услышу скрежет полозьев по асфальту — будем пересекать улицу Выставочную. В те годы на месте современной энергетической высотки на Аксакова стоял облупленный забор, из-за которого вечно текли умопомрачительные карамельные запахи. Позже с пацанами околотка мы твёрдо верили, что именно там делали всю газированную воду города. Но речь о зиме и холоде. Надо быстрее зажмуриться, потому что через мгновение позёмка вопьётся в то немногое, что осталось неспрятанным под бережные укрывала.
* * *
Зима всегда караулила и догоняла, проверяя частоту вибрации задубевшего туловища. Я до полусмерти замерзал в армии, где околосвердловские болота под барханами сугробов взращивали полуживых комаров. Насекомые залетали в казармы и досаждали духам, которые с тапками долгими зимними вечерами собирали тушки для отчёта перед достойными старослужащими воинами. И по утрам по команде, переполненной неказистым сарказмом: «Форма одежды — шинель в трусы! Быстрее, гоблины!», наш сержант по имени Андрей и кличке Большой, щедро награждавший пенделями своих сорок пятых кирзачей пролетавших мимо салаг, застраивал взвод с голыми торсами на плацу. Сейчас мы полетим очередную «трёшку», а Большой в тулупе будет бежать в арьергарде и бляхой своего ремня мотивировать отстающих. Одна надежда была на земляка Андрея по прозвищу Борщ, который изобретал иногда способы, при которых марш-броски отменяли. Так он однажды обескуражил Большого припадком с носовым кровотечением. Правда, чуть позже выяснилось, что молодой расковырял себе нос гвоздём, за что был подвергнут многоступенчатой критике со стороны опытной части казармы и долго потом лечил гематомы.
