Лагерь показался совсем убогим без стада автомашин, без журналистов, без губернатора в элегантном пальто и без его свиты. Обещанные вьетнамцы явно всё еще не появились. Замурцев договорился с сопровождающим, что "Лендровер" остановят где-нибудь с краю и девушку высадят незаметно, чтобы никто не глазел.
--Ну что же, Джарус, прощай. Жаль, я не понял, что ты мне говорила там, в машине... Ну да ладно. Иди.
Езидка бесстрастно выслушала эти слова, а потом молча полезла из неудобной дверцы наружу. Стоя возле машины, она повернула голову и посмотрела на американца. Тот профосфоресцировал ей в последний раз зубами и помахал рукой.
-Good bye!
Джарус повернулась и пошла к палаткам, за юбкой легко вилась пыль.
"Оглянется или нет?.. -подумал Замурцев.- Хоть раз оглянется?"
Но тут же вдруг неожиданно для себя закричал:
--Поехали! Нечего ждать, времени мало! Йелла! Йелла!
-Слушай, -сказал Эндрю Манн, очевидно, почувствовав, что час его расставания с Сирией неумолимо надвигается.- Давай обменяемся часами. На память.
-Да у меня швейцарские.
Американец был явно разочарован.
--А я думал, советские... Ну всё равно - давай?
--Давай.
Удивительно: как только Джарус исчезла, они стали друг другу как будто ближе. Вот уж действительно - чертовка...
--Что с тобой? -спросил Эндрю.- Ты в порядке?
--В полном порядке, спасибо.
Американец всё же не успокоился. Он приложил кулак к губам и сказал микрофонным голосом:
-Aeroflot, maintain flight level thirty thousand feet. {Аэрофлот, продолжайте полет на высоте тридцать тысяч футов. (англ.)}
Замурцев улыбнулся, показывая, что оценил шутку.
-- Roger. Willco. {Вас понял. Хорошо. (англ.)}
Солнце уже спускалось; поднялся ветер. Андрей, прислонившись к холодной стенке машины, смотрел, как дорогу перебегают брошенные бумажки и пластиковые пакеты, и думал: так мы и не научились как следует понимать друг друга - русские, американцы, мужчины, женщины... И непонятно, как со всем этим быть. С американцами, возможно, даже проще, чем с женщинами.
Он вспомнил Мисюсь, как она иногда сидит в длинной юбке и в черном свитере на ручке кресла и, оперевшись на ладонь, смотрит куда-то далеко-далеко, куда не достигает никто. И лицо у нее бывает тогда такое отрешенно-гордое, что кажется: прикоснись к нему - и ощутишь бессмертный мрамор. Может быть, тысячи художников каждый день ищут в тоске именно это созданное женщиной мгновение, чтобы заставить мир задохнуться от близости непостижимого. А мгновение - вот оно, сидит у Замурцева дома на ручке кресла, а через секунду встряхнется и пойдет на кухню откидывать макароны.
