ЗНАК ВОПРОСА 1994 № 04 | страница 4
Эта тенденция к полному очеловечиванию Соловья тем любопытнее, что вообще-то для народного изобразительного искусства показ разных чудищ, полулюдей-полуживотных, был делом привычным. На лубочных картинках, росписях бытовых предметов, тканевых рисунках той поры нам встречается и «птица Сирин» с женским ликом, и «коркодил» (именно «коркодил»), у которого на зверином туловище (ничуть, впрочем, не напоминающем крокодилье) голова бородатого мужика, и сказочный «Полкан-богатырь» — кентавр с мужским торсом на туловище коня. То есть мне кажется знаменательным, что народные художники, никогда не пасовавшие перед изображением «гибридных» существ, для Соловья-разбойника сделали исключение. Вероятно, они чувствовали, что Соловья трудно представить себе в виде, скажем, человека с крыльями или говорящей птицы. Он не «птицечеловек», а «то птица, то человек», и две половинки его натуры как-то противятся зримому совмещению. Неопределенности или переменчивости внешнего облика персонажа, терпимых в устном повествовании, в рисунке приходилось избегать. Выбор был сделан в пользу человеческой ипостаси Соловья, благо и в сюжете она выражена заметно ярче.
Наконец еще одно позднее «эхо» былинного сюжета о Соловье заслуживает нашего внимания. Напомню читателю, что былины — это стихотворные произведения, исполнявшиеся нараспев. Однако многие люди, не умевшие петь былины, рассказывали их содержание прозой. Порой и сами былинные певцы, забывая стихотворный текст, прибегали к прозаическому пересказу. В итоге, кроме записей собственно былины об Илье Муромце и Соловье-разбойнике, мы располагаем изрядным количеством ее устных прозаических переложений, причем часть из них бытовала у народов, живущих по соседству с русскими.
Понятно, что такие переложения, зачастую превращавшиеся в откровенную сказку, еще дальше уходили от первоначального облика былины, от интересующих нас истоков образа Соловья. Но нет худа без добра. Излагая сюжет своими словами, человек имеет больше возможности выразить собственное понимание того, о чем повествует. И в прозаических переложениях былины мы снова наблюдаем многочисленные попытки привести образ Соловья-разбойника в соответствие со здравым смыслом, взяв из его «двоящейся натуры» только одну определенную сторону.
«Соловей был мужик, залезал на деревья, разбойничал». Такое бесхитростное понимание персонажа предлагает нам рассказ, записанный на Тамбовщине. А на Вологодчине столь же уверенно говорили, что Соловей был птицей. В одной карельской сказке он выступает под именем птицы Свиски; другая, тоже карельская сказка называет его не иначе, как «ruskoi pohatteri» («русский богатырь»). А по одной из белорусских сказок Соловей — это человек, превращенный чарами волшебника в гигантскую птицу. Оправдание двуликости персонажа здесь придумано в чисто сказочном духе.
