Памяти Ахматовой | страница 4



Он же добавил: «Именно это [смертность] она имеет в виду, моделируя свое восприятие жизни в юности:


И вот я, лунатически ступая,

Вступила в жизнь и испугала жизнь:

Она передо мною стлалась лугом,

Где некогда гуляла Прозерпина».


Своей ли смертности? Да и смертностью ли испугаешь жизнь?

Ведь вообще-то:


Смерти нет — это всем известно,

Повторять это стало пресно,

А что есть — пусть расскажут мне.


7


Повторюсь:


«В сущности никто не знает, в какую эпоху он живет».


Действительно – в какую?


Меня, как реку,

Суровая эпоха повернула.

Мне подменили жизнь. В другое русло,

Мимо другого потекла она,

И я своих не знаю берегов.


И далее:


О, как я много зрелищ пропустила,

И занавес вздымался без меня

И так же падал. Сколько я друзей

Своих ни разу в жизни не встречала…


И далее:


Я не в свою, увы, могилу лягу.


Жутко подумать – в чью.


8


А.Нейман хорошо сказал: ничего общего, у нее ни с кем нет ничего общего…


«Я уходил, ошеломленный тем, что провел час в присутствии человека, с которым не то чтобы у меня не было никаких общих тем (ведь о чем-то мы этот час говорили), но и ни у кого на свете не может быть ничего общего».


9


«Где некогда гуляла Прозерпина»…


То же и у Мандельштама, хотя и не везде (см. ниже):


В Петрополе прозрачном мы умрем,

Где властвует над нами Прозерпина.

Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,

И каждый час нам смертная година.


Почему, черт возьми, у этих грамотных и практичных, вдобавок, таких озабоченных своей смертностью акмеистов – вдруг Прозерпина? Почему не более благозвучная, вдобавок, аутентично греческая, а не вторично-латинская – Персефона?

Боюсь, не только потому, что «Персефона» опасно перекликается с «Петрополем», что, конечно, недопустимо. Думаю, прежде всего из-за того, что это слово хоть и красивое, но (как и Прозерпина) чужое – не греческое. Никакой аутентичности. Увы, индоевропейское догреческое, проходом минойское, появляющееся в безразличных греческим диалектам вариантах (например, гомеровское Persephoneia (Περσεφονεία), а также очевидно восходящие к санскриту Persephassa (Περσεφάσσα) и Persephatta (Περσεφάττα)), вдобавок, не имеющее греческой этимологии. Иными словами, для всякого, кто, как наши гимназисты, учил древнегреческий и общался с ассириологами, Персефона – безродное, кошмарно никакое, в отличие от несомненно латинского Proserpina– впрочем, тоже очень странного. Неспроста чуткий знаток родной латыни Цицерон в диалоге DeNaturaDeorum («О природе богов», 2,26) так неудачно рассуждал о Прозерпине. Какой-то знаток выводил ее из