— Спасибо, — Голда потянулась к тарелке с холодцом и неожиданно задела чью-то руку.
— Извини, Галочка, это я виноват. — Залман улыбался совсем не огорчённо. — Хотел тебе помочь.
— Зачем? Я сама. Тебе положить, Тося?
Вечер продолжался. Но Залману казалось, что ест и говорит кто-то другой. Глаза неотрывно следили за девочкой, которая оказалась рядом. Когда их руки соприкоснулись, он почувствовал настоящий ожог. Будто перескочил из своих тридцати в её двадцать… Или ей и двадцати нет?
— Гита знает, что ты написал заявление?
— Ещё нет. Завтра скажу.
— Почему не сегодня?
— Хочу прожить ещё один день без слёз.
— Изя, но ведь это ничего не значило?
— Не скажи. Пусть бы призвали вместе со всеми. Зачем было устраивать спектакль? Делать из нас добровольцев?
— Но это, может быть, ненадолго.
— Зяма, мы не на партсобрании. Кто знает, сколько продлится эта война? Как будет, так будет.
— Слушай, но какой смысл грызть себя? Что это даёт?
— Гурништ[17]. Ты молодец, что закончил институт. И бронь получил.
— Не знаю. Я же штурман. А бронь сегодня есть, завтра нет. У тебя тоже была.
— Какой ты «штурман»? Сколько у тебя полётов? Не смеши. Если будет возможность — работай. На войну всегда успеешь.
— Изя, я тебя не узнаю. Ты же всегда был самый решительный из нас.
— Я не вернусь. Да помолчи ты, дай договорить! Ты знаешь, что я не трус. Только умирать не хочется. Совсем не хочется. А придётся…
— Успокойся. Пошли, я тебя провожу. Ты обязательно вернёшься. Гита тебя дождётся.
— Гитка у меня хорошая. Дочку жалко: кроха совсем.
Братья вышли из дома и медленно пошли по вечерним улицам. Говорить не хотелось. Они молча курили. Младшему — Залману — предстояла целая жизнь: сорок с лишним лет. А старшему — Исааку — оставалось встретить всего один, тридцать третий день рождения.
