Через приоткрытую дверь до нее доносился голос сына. Все другие притихли, а он учительствовал. Это был его голос, его гласные звуки, того малыша, который сам научился есть ложкой, а если бы она закричала сейчас, то он бы ее услышал. Она засомневалась: может, Иехуда из Кериота лгал. Но знала она, что не лгал. Знала она еще тогда, когда направилась в Емек. Знала она еще тогда, когда услышала, что был он неподалеку, и в то самое мгновение поняла — не звал он их.
Она повернулась посмотреть на своих детей. Иермеяху, как показалось ей, был уже готов броситься с кулаками на Иехуду из Кериота. Она подняла Иова и посадила себе на плечи.
«Пошли», приказала она, «пошли».
Когда вернулись они к себе в городок, она даже и не побеспокоилась, чтобы никто не узнал об их путешествии. Люди спрашивали: куда они ходили всей семьей вместе; и она отвечала: мы ходили увидеть моего сына Иехошуа, его проповеди. Мы ели мясо и пили вино с ним, но устали мы и решили больше не путешествовать. Она понимала, что эти слова найдут дорогу к ее мужу. Ей стало все равно. А так же все равно — что было правдой, а что было ложью. Увидела она в себе, что ожидала прибытия Иосефа не со страхом, а с бесчувственной пустотой. Были у нее и сыновья и дочери, но никто не смог бы занять то место, и не будет у нее никогда более перворожденного. Она захотела перемешать правду с ложью, чтобы Иосеф разозлился на нее из-за разговора с Иехошуа, потому что лучше было бы запомнить так, чем запомнить его отказ.
Тогда еще она должна была сделать это — сердце свое превратить в камень. Она должна была сказать себе: «Мой сын умер», и начать оплакивать его. Ах, если бы это было возможно. Ах, если бы мы смогли начать оплакивать смерть за мгновение до нее, ах, если бы мы смогли огорчиться за мгновение до горестного прибытия вести. Даже если бы и знали еще за сто лет, что должно случиться. Никакая горесть неожидаема, а если бы набрались в себе грусти-сожаления, то не стали бы мы оплакивать младенца в день его рождения? Мы должны были оплакивать его тогда, когда родился он.
Первый день Пейсаха. Тот самый день, конечно же. Она чувствует этот день всем телом до кончиков пальцев. Она прислушивается к себе, как ощущается, но, ожидая удар, от этого знания не станет легче. Пинхас, ее младший брат, знает об этом. Он пришел из С’де Рафаеля на праздничную трапезу. Увидев ее, он огорчается лицом и перестает раздувать тлеющие угли. Он обнимает ее рукой за плечи. Его промокшая шерстяная жилетка пахнет мхом. Он притягивает ее к себе и говорит: «Да живут твои другие сыновья, Мириам! Да будешь ты гордиться ими, и да принесут они тебе еще больше внуков и внучат». Он целует ее в лоб, а она вновь утыкается ему в плечо, погружаясь носом в грибной запах шерсти. Ей становится от этого легче. Легче, как в семье.
