безопасности. А Лиде плохо без него. Она еще как‐то не сроднилась с
москалевской семьей. Должно быть, догадывается о скрытом недовольство
свекрови, что сноха старше сына на добрых семь лет. Да и у него‐то с Лидой все не
получается как следует семейная жизнь. В делах да разъездах они живут порознь
больше, чем вместе, и видятся в укоме чаще, чем дома, и по ночам Иван
возвращается к жене так, будто идет на свидание. Порой кажется, что надо
стукнуть в раму и тайком влезть в окошко собственной избы.
Ничего не хотел Иван, кроме как сейчас же сказать Лиде о своей любви ‐
такими словами, какие раньше не находились‚ повиниться перед ней за тайные
свои мысли о том, что рано женился, что жена так и осталась скорее
квартиранткой, чем женой…
В неподвижности совсем бы нельзя было вынести этой тоски. Хорошо хоть, что тело жило в движении, вскидываясь и опадая под размеренным плясом
лошади.
Иван со злостью покосился на начальника ЧК, скакавшего бок о бок. Вот кто
должен был оберечь город нынешней ночью, заранее раскрыть кулацкий заговор, а не водить чоновцев в штыки, как простой ротный командир.
Солнце поблескивало на черной кожанке чекиста, на желтой полировке
деревянной кобуры маузера, на потной шее лошади. От этих бликов, Одинаково
игравших на всаднике и на коне, особенно было заметно, как влито сидит верхом
начальник ЧК. Он неотрывно смотрел вперед, но, должно быть, почувствовал
взгляд, потому что напряженно моргнул, не повернув головы.
Председатель исполкома отстал. Открыв рот, он наклонился к шее лошади, полы его расстегнутой тужурки, формы какого‐то старого ведомства, откинулись
назад ‐ казалось, человек рвется изо всех сил, а сдвинуться с места не может. Иван
улыбнулся и почувствовал к председателю что‐то вроде благодарности, потому
что после улыбки стало маленько легче.
Привал сделали у трех березок, тонкие тени которых
свешивались в балку, изгибаясь по неровному пологому скату, Разошедшееся
солнце уже утомило листья, и зеленый цвет их был тусклый, словно прихваченный
пылью.
Начальник ЧК постоял минуту, судорожно выпрямив вдоль бедер руки, и
вдруг со стоном сорвал фуражку, ударил ею о землю:
‐ Ы‐М‐М! Програчил я контрреволюцию!
Его осунувшееся за ночь лицо было серым и старым. Иван опустился на траву, стараясь в узкой тени спрятать хоть голову от жары, и, сочувствуя этому взрыву
покаяния, проговорил:
‐ Чего же теперь казниться? Ответишь где надо. И я отвечу.
‐ Все будем ответ держать,‐ обнадежил председатель добрым, расслабленным от радости, что кончилась скачка, голосом. Он привалился к
