От сильного удара на миг теряю равновесие и машинально хватаюсь за рукоять руля. Судно заваливается на десять градусов. С трудом вытягиваю его обратно на курс.
Сменившись с вахты, захожу в штурманскую рубку, чтобы взглянуть на самописец. Вместо обычной тонкой линии курса — диаграмма, похожая на температурный лист малярика. А вот и след моей оплошности — длинная роспись влево.
— Поглядите, полюбуйтесь! — мрачно басит Шагин, прижимая локтями вахтенный журнал.
По пустынным коридорам от переборки к переборке, как пьяные, добираемся с Ильиным до своих коек. По кубрику ползает лунный свет. В иллюминаторе то синее звездное небо, то черно-белая вода.
…Открываю глаза и тут же валюсь на спину, а ноги вздымаются к небу. Голова — ноги, голова — ноги. Волна бьет по обшивке. Лунный свет заползает на подушку.
Видно, ветер переменился. Мы идем бортом к волне, или, как говорят на море, лагом.
Четвертые сутки курс 254. И ни одного судна. Девять баллов. Ветер срывает гребни волн. В воздухе бело от брызг.
Девушки укачались. На камбузе только неунывающая Шурочка, пекарь Саша и желтая, едва стоящая на ногах кокша Холина.
— То ли дело на логгерах, — держась за поручни, говорит Шагин. — Какого кока мы там потеряли! Поскользнулся, опрокинул на себя жирные щи. Пока бежали на Фарреры, в Торсхавн, чтобы сдать в больницу, — умер.
— А у вас как сегодня с аппетитом? — спрашивает капитан, не отрываясь от иллюминатора. — Я поначалу сильно мучился. Худел, чернел. Да и теперь еще, когда вернешься из отпуска, в первый шторм полдня ходишь как с похмелья…
Коля Хазин и Миша Строев, рефрижераторные машинисты, одинаково стриженные под машинку, в одинаковых сатиновых костюмах, плотные и ловкие, как молодые медведи, обычно являются в столовую словно по свистку. Хорошо закусить и посидеть за шахматами — их слабость. Но сегодня рефмашинистов едва добудились обедать. Их качка усыпляет.
Эдварс Страутманис — дублер электромеханика — проходит у нас стажировку. Немногословный, улыбчивый, кроме электрических машин больше всего любит народные латышские песни. Выпросив аккордеон у начрада или тралмастера, он что ни вечер подбирает их у себя в каюте. Но сегодня он мрачен, того и гляди разрыдается. Ему качка сообщает трагический взгляд на мир.
Слесарь Покровский, непоседливый, вертлявый, все норовит выскочить на верхнюю палубу. Встанет на спардеке, прокричит на ветер немое «Ого-го!», хлебнет водички и, отряхиваясь, отбивает по трапу чечетку коваными солдатскими башмаками. «Вот жмет! Вот жмет!» Глаза круглые, на лице лихая улыбка. На него качка действует возбуждающе…
