Капитан вызывает старшего механика. Тот, не дожидаясь расспросов, переходит в наступление:
— Наверное, запутал винт в сетях…
— Где? — обрывает его капитан. — На самом фарватере? Выясняйте, в чем дело.
— Уже выясняют…
Проходит томительных пять минут. Когда нет хода, начинает чувствоваться качка… Судно оживает так же неожиданно, как и обмерло.
— Все в порядке, — докладывает стармех.
Капитан приглашает его для объяснений к себе в каюту. Мы снова ложимся на курс…
Разговор стармеха с капитаном неожиданно напоминает мне фронт. Когда все идет хорошо, пехота великодушно хвалит артиллерию, танкисты — пехоту. Но вот атака захлебнулась. Пехота лежит как примороженная и клянет почем зря артиллеристов — не могли подавить огневые точки противника; танкисты ругают пехоту — оставили без поддержки. Все валят друг на друга…
Ровно в полночь является второй штурман, щеголеватый одессит Жора Дзиган. И вслед за ним лучшие рулевые судна — недавно демобилизовавшийся моряк Ястребов и Гудзик, у него в кармане диплом штурмана, но еще не «наплаван ценз». Им нести самую трудную вахту — с полуночи до четырех часов утра.
Жора Дзиган сыплет прибаутками и анекдотами: впереди длинная скучная ночь, и ему хочется оттянуть тот миг, когда он останется с нею наедине.
— Разрешите сменить рулевого?
— Сменяйте!
— Курс триста двадцать сдал.
— Курс триста двадцать принял.
Я уступаю руль со смешанным чувством облегчения и грусти.
Я узнаю его, это чувство: оно приходит каждый раз, когда кончается работа, требовавшая отдачи всех сил.
Мы с Ильиным желаем им счастливой вахты и, щурясь от яркого света, выходим в коридор.
Завтра в восемь утра, в открытой Балтике, руль снова будет в наших руках.
Короткая балтийская волна раскачивает верхнюю палубу, как зыбку. Пригревает нежаркое сентябрьское солнце.
В полузакрытых глазах — белесая голубизна неба и зеленоватая синь воды. Мы с доктором расстелили кожаные матрацы, лежим, загораем.
Когда, сменив свитер и спортивные штаны на костюм и рубашку при галстуке, доктор берет пробу на камбузе или прогуливается по матросской столовой, нагибается то к одному, то к другому, осведомляясь, хорош ли обед, вид у него бывает такой внушительный, что на ум невольно приходит уважительно-опасливое изречение: «На милицию и докторов жаловаться некому».
Но сетовать на судового врача приходится пока только поварихам, по-туземному «кокшам». То сделает выговор за то, что не накрыли марлей бачок с компотом, который остужается на палубе («И это на морском чистом воздухе?!»). То заставит убрать под косынку волосы («Будто у нас диетстоловая!»). То велит еще раз вымыть котел («И без того драим до кровяных мозолей»).
