Так, например, циничны персонажи Алекса Орлова:
«Билл осторожно наклонился и положил „пикколо“ прямо в натекающую из простреленных тел лужу крови.
— Что же это такое?… — Из-за спины Эриксона показался Глен Савин. — Что же это такое, а? — Он переходил от тела к телу и заглядывал в лица, стараясь опознать убитых.
— Ну что, босс? — не сводя взгляда с Левински, спросил Эриксон.
— Да как тебе сказать? — уже спокойнее заговорил Савин. — С одной стороны, у нас не будет проблем с „пустыми“ — теми, кто надоедал по пустякам, но с другой стороны, вот лежит Жур — он приносил неплохой материал, а вон там, у окна — это Брумель. Тоже довольно профессиональный парень был…» («Двойник императора»).
В книгах Фрая человеческая жизнь и вовсе не стоит ни гроша:
«— Ладно! — Я с наслаждением потянулся до хруста в суставах и подлил себе камры. — Давай выкладывай свою проблему. Я же как-никак деловой человек, мне на службу надо, людей убивать!» («Волонтеры Вечности»).
А вот герой романа Дмитрия Володихина «Война обреченных» высказывает свое жизненное кредо:
«Самая главная женская эрогенная зона — кошелек. Чуть пощекочешь их в этом месте, и сразу возбуждаются… Поэтому, если мне не лень, я покупаю шлюшку и развлекаюсь с ней».
В «Войне обреченных» весь рассказ герой стреляет, стреляет, стреляет до очумения. В инопланетных тварей. В своих товарищей. Момент взросления так и не приходит. Рассказ обрывается на полуслове, на многоточии — не сумев измениться, герой погибает. А что еще ему остается?
Это последняя форма самоутверждения — истеричная, беспомощная, но такая характерная для подростка — опаснее всего. Цинизм — это незрелость души, высшая форма инфантилизма. Герой, раз и навсегда утвердившийся в мысли, что «мир полон уродов, все женщины продажны, а автобусы идут в парк», на самом деле не видел ни мира, ни женщин настоящих, не знал удачи.
И никогда не увидит. И никогда не узнает. Потому что закрыт для всего нового.
