Г-н С.: Ах... послушайте! Однажды я обнаружил, что стою на улице и даже не знаю, куда я иду. Я не мог вспомнить, что я собирался делать. Я и не совсем понимал, где я. Ну, и я неожиданно забеспокоился, потому что... я диабетик или что уж там. Я не знаю. Я пошел и что-то съел. И я просто больше ничего не знаю.
Доктор: Но Вы знали уже, что Вы диабетик?
Г-н С.: Ну да. Я знаю это уже 20 лет!
В статье об этом пациенте его аналитик, доктор Брами, описывает, как медленно г-н С. приобретал способность помнить о своем аналитике в ее отсутствие, и как это сопровождалось тонкими изменениями в его образе мышления о себе самом и своих проблемах. Она отмечает, что в очень многих случаях он, казалось, использовал чрезвычайно логичное мышление, чтобы заблокировать возникновение фантазий, часто пытаясь использовать слова в качестве разрядки. Они появлялись, чтобы служить защитным экраном против состояний напряжения в его психическом мире. Заговорил ли, в конце концов, г-н С. на других языках, кроме «диабетического», благодаря кропотливой работе своего терапевта? Тем не менее, она говорит в своей гтатье о своей крайней разочарованности тем, что у пациента отсутствовало признание ценности их совместной работы: она одна наблюдала происходившие изменения. Остается открытым вопрос, може>г1 ли психоаналитическая ситуация обеспечить рамки, способные пробудить парализованное Я определенных тяжелых психосоматических пациентов. При каких условиях могла бы она помочь выстроить мост через пугающую пропасть, которая отделяет псюхе от сомы? И какой психологической ценой для индивида?
Возможные ответы на эти вопросы выходят за пределы этой главы. Тем не менее, можно сказать, что когда соматизация — единственный видимый ответ на психический конфликт и душевную боль, она представляет собой монументальный вызов аналитическому пониманию. Психосоматические инциденты возникают в каждом анализе (и в жизни каждого), особенно когда вызывающие депрессию или тревогу события выталкивают из сознания вместо того, чтобы подвергнуть их психической переработке. Такие явления не могут не вызывать множество вопросов в голове у психоаналитика. Работая именно с сильно соматизирующими пациентами (которые все без исключений приходят в анализ по совершенно другим причинам), аналитик сталкивается с теми стеноподобными структурами, которые, видимо, и удерживают Я в заточении, хотя оно само и не осознает своей злой участи. Освобождение этих узников требует особого стиля контактов со стороны терапевта, возможно, таких, которые BHHHHKOTT(Winnicott ,1971) называл «творческой способностью к игре». Винникотт утверждает, что психоаналитическая работа, в общем, может продвигаться только через переживания, которые находятся в пространстве между двумя психическими «игровыми площадками», аналитика и анализируемого. Он замечает, что терапевт, который неспособен к игре, неспособен и заниматься этим родом терапевтической работы (Winnicott, 1971; 54). Пациенту, у которого нет психического пространства для игры, надо помочь сотворить его, так, чтобы можно было запустить психотерапевтический процесс. То, что это необходимо, кажется мне особенно верным с пациентами (вроде г-на С.), которые демонстрируют так называемую «психосоматическую личность». Эти люди и впрямь потеряли «способность играть» в смысле Винникотта. Незаинтересованные «быть»,
